В "Морэ невухим" (3:32) Рамбам утверждает, что приношение жертв не к лицу трансцендентному Богу, и объясняет их установление теми же мотивами, что и изменение маршрута исхода, о котором сообщается в главе "Бешелах": "…когда отпустил фараон народ, не повел их Господь через страну филистимлян, потому что короток этот путь - ибо сказал Господь: "Не передумал бы народ при виде войны и не возвратился бы в Египет". И Господь повернул народ на дорогу пустыни к Тростниковому морю…" ("Шмот", 13:17, 18).

"Из опасений, что не смогут их тела, - пишет Рамбам, - по природе своей вынести все тяготы пути, Господь заставил их свернуть с прямой дороги, которая была намечена изначально, на другой путь, чтобы Его первоначальное намерение было все-таки выполнено.

Подобным образом дело обстоит и с законом о жертвоприношении. Не способен человек, который был воспитан в рабстве, вдруг очистить свои руки от грязи, встать и сразиться с великанами. Также по природе своей он не способен, получив воспитание среди языческих ритуалов, внезапно отвергнуть их… Подобным образом и эта часть Торы [законы о жертвоприношениях] была Божественной хитростью, для того, чтобы люди могли продолжать совершать те виды ритуалов, с которыми они свыклись, чтобы с их помощью пробудилась вера, являющаяся первостепенным Божественным замыслом… Так принесение жертв стало вторичной целью, а молитвы и тому подобное стали причисляться к видам служения наиболее близким к изначальному и непреложному замыслу".

Подписывайтесь на наш телеграм-канал

Итак, жертвенный культ Рамбам признал бессмысленным и "второстепенным", а осмысленным и "первостепенным" видом служения счел молитву.

Критерием "осмысленности", нужно думать, выступила эстетика: сравнительно с ласкающими слух песнопениями, умерщвление животных выглядит непривлекательно. Однако эстетический диссонанс теряет всякое значение, если обращаться к собственно содержательным критериям, которые предвосхитил тот же Рамбам.

"Снисхождение Божие, - продолжает Рамбам, - побудило Его не давать нам повеления отрешиться от всех этих разновидностей служения, оставить и упразднить их. Ведь это было бы равносильно тому, как если бы в наши дни явился пророк, призывающий всех служить Господу, и возвестил: "Господь велел, чтобы вы не молились и не постились, и чтобы не обращались к нему за помощью в час беды. Но пусть поклонение ваше будет мыслью, а не действием".

Но дивное дело, через шесть столетий пророк, назвавший молитву предрассудком, действительно явился и был услышан!

"Молитва, - писал Кант, - мыслимая как внутреннее формальное богослужение и поэтому как средство умилостивления, есть суеверная иллюзия, ибо это лишь провозглашенное желание по отношению к Существу, которое не нуждается ни в каком разъяснении внутреннего убеждения желающего. Молитвой, стало быть, ничего не совершается, и, следовательно, не исполняется ни одна из обязанностей, которые для нас обязательны как заповеди Божьи. Сердечное желание стать угодным Богу во всем нашем поведении, т. е. сопровождающее все наши действия убеждение совершать последние как нечто происходящее на службе Богу,— вот дух молитвы, который в нас должен и может иметь место".
Кантианский символ веры прост и неотразим: "Все, что человек сверх доброго образа жизни предполагает возможным сделать, чтобы стать угодным Богу, есть лишь иллюзия религии и лжеслужение Богу".

Молитва, согласно этому символу, оказалась столь же "второстепенна", сколь и жертвоприношение. "Первостепенно" - лишь "поведение".

Однако переход от натуральных форм религиозности к рафинированным не замедлил сказаться на состоянии духовного здоровья общества.

Просветительское прозрение ожидаемо обернулось резким отчуждением от религии, как таковой. Традиция стала стремительно терять позиции, и не удивительно, что век спустя Ницше констатировал смерть Бога (Gott ist tot).

Восставшая на руинах Иерусалимского Храма христианская цивилизация почти два тысячелетия считала себя флагманом Священной истории. Но уже к концу XIX века "крещеные народы" переродились в "общество потребления", неспособное поставить перед собой ни одной духовно осмысленной цели.

Духовная жизнь сохранилась, но стала кризисной и переместилась в частную "поведенческую" сферу, в лучшем случае в сферу искусства и экзистенциальной философии.

Бог Авраама, Ицхака и Йакова заместился в Европе "богом философов", который не слышит молитв и не спасает взывающих к Нему в час беды. Но Бог Авраама, Ицхака и Йакова при этом все же никуда не исчез.

В 1971 году Шломо Карлебах хорошо возразил Ницше словами песни "Од авину хай" ("Еще Отец наш жив!"). Но еще в 1836 году Ганс Христин Андерсен написал притчу "Жив еще старый Бог", оспаривающую Ницше.

"Был воскресный день. На всем божьем свете царили радость и веселье, а в доме между тем поселились горе и нищета.
Средств у семьи делалось меньше и меньше, впереди ее ожидали только нищета и несчастье.
Все это уже давно тяготило мужа. Ныне же он даже стал заговаривать о том, что хочет наложить на себя руки.
Неудивительно, что жена его в конце концов тоже упала духом. Только ее печаль была совсем иного рода.
Увидев, что жена его опечалена, он молвил:
— Я не отпущу тебя, покуда ты не скажешь, что тебя мучит.
— Ах, дорогой муженек! Мне приснилось нынче ночью, будто старый Бог помер, а все ангелы его хоронят!
— Можно ли верить в такую чепуху! Откуда ты это выдумала? — ответил муж.— Разве ты не знаешь, что Бог бессмертен?!
Тут лицо доброй женщины озарилось радостью и, с любовью сжав обе руки мужа, она воскликнула: — Стало быть, жив еще старый Бог!
— Ясное дело! — ответствовал муж.— Можно ли в этом сомневаться!
Тут она обняла его, взглянула на него ясными глазами и молвила:
— Ах, дорогой муженек! Раз старый Бог жив еще, почему же мы не веруем в него и не уповаем на его помощь! Ведь он сосчитал каждый волосок на наших головах и ни один не упадет без его воли!
При этих словах словно пелена спала с глаз мужа; впервые за долгое-долгое время он улыбнулся и поблагодарил свою милую, благочестивую женушку за ту хитрость, с помощью которой она оживила его умершую было веру и вернула ему надежду".

"Смерть бога" была божественной "хитростью", позволившей расширить и углубить религиозный горизонты.

Рав Кук говорил, что атеизм ницшеанского толка представляет собой не отрицание веры ("кфира"), а ее укрепление ("итгабрут шел аэмуна"); он находил, что атеизм очищает религию от идеологических наростов, налипших на днище традиции за ее тысячелетнее плавание (цитирую по памяти).

Препятствий для сочетания новой "зрелой" веры со старой - "детской" рав Кук, разумеется, не усматривал.

Но на путях сочетания этих вер, на путях возвращения просвещенного человека к традиции, не следует останавливаться на полдороге, т.е. ограничиваться синагогой и молитвой.

Возвращаясь к традиции, нельзя забывать о восстановлении Дома Божия, как сказано: "И приведу Я их к горе Моей святой, и возвеселю их в храме молитвы Моем; их всесожжения и прочие жертвы охотно приму на жертвенник Мой, ибо Дом Мой назовется домом молитвы для всех народов" (Иешайя 56:7).

Возражая Рамбаму, Ритба (р. Йом Тов Асевилли 1260-1320) объяснял, что древние люди неспроста пленялись жертвоприношениями: их влекла тяга к святости, искры которой как раз и извлекал культ Иерусалимского Храма.

Жертвенный культ, повсеместно отправлявшийся в древнем мире, являлся живым и непосредственным опытом общения с Космосом, с миром как целым. И Творец этого мира пожелал предстать в этом культе на равных, даже оставаясь за пределами этого мира.

Несравнимый ни с кем Творец мира Сам уподобил Себя богам народов, Сам назвал Себя "стоящим в общине богов, судящим среди божеств" (Тегилим 82:1), и Он не чурается соответствующих культовых почестей.

Не секрет, что вопреки сказанному, для многих молитвы и жертвы все же продолжают выглядеть антогонистами.

Здесь не место рассматривать природу этого эстетического диссонанса (вопрос этот я обсуждаю в книге "Там и всегда" в главе "Духовная здравница"). Но замечу, что против восстановления Храма этот подход возражением не является.

Во всяком случае, я встречал сторонников восстановления Храма, которые надеются, что служение в нем может ограничиваться растительными жертвами.