Уже 30 лет назад было понятно, что падение Берлинской стены изменит все. Но что именно будет означать эта перемена для мировой политики в XXI веке, еще только предстоит увидеть.

К 1989 году Советский Союз (и коммунизм в целом) обрек десяти миллионов людей на нищету и оказался явно не способен конкурировать с экономической моделью Запада. За четыре десятилетия Холодная война унесла миллионы жизней на различных театрах боевых действий по всему миру (конфликты там были намного горячее, чем предполагает название этой войны) и стала предлогом для репрессий и господства элиты в десятках стран Латинской Америки, Африки и Азии.

Но эпоха, наступившая после Холодной войны, несмотря на все ее позитивные последствия, одновременно опрокинула западный социал-демократический порядок (общественный договор): система социальной защиты, регулирование, государственные услуги для всех, налоговая политика перераспределения доходов, наконец, институты рынка труда, которые длительное время защищали работников и малоимущих. По мнению политолога Ральфа Дарендорфа (его цитирует покойный Тони Джадт), достигнутый тогда политический консенсус стал «величайшим прогрессом, когда-либо наблюдавшимся в истории». Он не только позволил ограничить, а затем и снизить уровень неравенства в большинстве развитых стран; он способствовал еще и десятилетиям устойчивого роста экономики.

Экономический рост в послевоенную эпоху обеспечивали достаточно конкурентные рынки, которые были созданы с помощью норм регулирования, сломавших хребет монополиям и могущественным конгломератам. Его обеспечивали также щедро финансируемые правительствами инновации и государственные системы образования. Быстрый рост числа хороших, высокооплачиваемых рабочих мест в тот период стал результатом деятельности институтов рынка труда, которые не позволяли работодателям злоупотреблять своей властью над работниками. Если бы таких ограничений не было, компании создавали бы низкооплачиваемые рабочие места с плохими условиями труда.

Социал-демократия играла столь же важную роль и в политике. Ее институты перераспределения доходов и социальные программы не смогли бы выжить без осуществления политической власти неэлитой. Широкое политическое участие было достигнуто с помощью реформ, направленных на расширение избирательных прав и углубление демократических процессов. Оно поддерживалось влиятельными политическими партиями, например, Рабочей партией Швеции, и профсоюзами. И им двигали универсалистские идеи, мотивировавшие людей поддерживать и защищать демократию.

Во многих отношениях ситуация в США не отличались от ситуации в западноевропейских странах. В период политики «Нового курса» и в послевоенное время Америка с энтузиазмом крушила тресты и ограничивала политическое влияние богачей. Она ввела администрируемую государством систему пенсий по старости и инвалидности (социальное страхование), пособия по безработице, а также перераспределительное налогообложение и различные меры, направленные на борьбу с нищетой. Хотя Америка использовала антисоциалистическую риторику, она, тем не менее, внедрила социал-демократию с американской спецификой. Среди прочего, это означало, что ее система социальной защиты была слабее, чем в других странах.

Все это невозможно понять без учета коммунизма. Дело в том, что социал-демократические движения возникли из коммунистических партий, многие из которых, в том числе социал-демократы в послевоенной Германии и французская Социалистическая партия, не отказывались от социалистической риторики до 1960-х или даже 1980-х годов. Партии, оказавшиеся наиболее успешными в создании новых институтов рынка труда, обеспечении государственных услуг высокого качества и достижении широкого социального консенсуса (например, шведская Рабочая партия или британская Лейбористская партия), в основном отреклись от своего более раннего марксизма, но они до сих пор говорят на том же самом языке, что и их марксистские родственники.

Но еще важнее то, что сами элиты поддержали социал-демократический общественный договор в качестве инструмента предотвращения коммунистической революции. Именно этот антикоммунистический настрой социал-демократии мотивировал интеллектуалов, например, экономиста Джона Мейнарда Кейнса, одного из архитекторов послевоенного порядка, а также политических лидеров — от президента Франклина Рузвельта до Джона Кеннеди и Линдона Джонсона в США. Точно так же угроза коммунизма (со стороны КНДР) заставила руководство Южной Кореи заняться амбициозной земельной реформой и инвестициями в образование и одновременно с определенной степенью терпимости относиться к деятельности профсоюзов, несмотря на свое желание сохранять зарплаты на низком уровне.

Но крах коммунизма (и как экономической системы, и как идеологии) выбил ножки из-под социал-демократического стула. Левые внезапно столкнулись с необходимостью изобретать новую, столь же инклюзивную и столь же универсалистскую идеологию, но эта задача оказалась им не по плечу. Между тем, лидеры уже находившихся на подъеме правых сил интерпретировали коллапс коммунизма как сигнал (и шанс) откатить назад социал-демократию в пользу рынка.

По целому ряду причин выбор такой повестки в большинстве стран Запада стал ошибкой. Во-первых, она игнорировала тот вклад в послевоенный рост экономики, который внесли социальное государство, институты рынка труда и государственные инвестиции в исследования и разработки. Во-вторых, она оказалась не способна предвидеть, что разрушение социал-демократических институтов ослабит саму демократию, еще сильнее укрепив позиции действующих политиков и богачей (которые стали намного богаче в ходе этого процесса). И, в-третьих, она проигнорировала уроки межвоенных лет, когда отсутствие широких экономических перспектив и сильной социальной защиты создало условия для подъема экстремизма, крайне левого и крайне правого.

Президент США Рональд Рейган и премьер-министр Британии Маргарет Тэтчер, вероятно, видели впереди мир с более эффективными рынками и меньшим бюрократическим контролем. Но политическая революция, которую они начали, достигла кульминации в виде президентства Дональда Трампа в США и правительства под руководство Бориса Джонсона в Великобритании.

Сегодня социал-демократический общественный договор нужно перекроить для XXI века.

А для этого нам надо признать проблемы, стоящие перед развитыми странами: от неконтролируемого дерегулирования и необузданного финансового сектора до структурных изменений, вызванных глобализацией и автоматизацией. Нам также надо сформировать новую политическую коалицию, которая будет достаточно широкой, чтобы включить промышленных рабочих, по-прежнему входящих в ряды политически наиболее активных групп населения, хотя их численность и сократилась.

Но самое важное, мы должны признать, что ограничение силы крупных компаний; предоставление всеобщих государственных услуг, в том числе услуг здравоохранения и высококачественного образования; защита работников и предотвращение роста нестабильной занятости с низкой оплатой труда; наконец, инвестиции в исследования и разработки — все это не просто политические решения, которые надо оценивать с точки зрения их экономических последствий. Они являются сутью социал-демократического проекта и фундаментом процветающего и стабильного общества.

Дарон Ачемоглу (Daron Acemoglu), Project Syndicate, США

Дарон Ачемоглу, профессор экономики Массачусетского технологического института, является соавтором (вместе с Джеймсом А. Робинсоном) книги «Почему нации терпят неудачу: истоки власти, процветания и бедности» и «Узкий коридор: государства, общества и судьба свободы».