Дроны стали прилетать на территорию РФ каждый день. Некоторые взрываются, другие падают, часто приходится останавливать авиасообщение.

Если бы пятнадцать лет назад кому-нибудь в Москве сказали, что на город будут падать дроны, человек покрутил бы пальцем у виска и не стал бы даже обсуждать такую абсурдную перспективу. Теперь дроны — обычное дело, и люди живут с этим как ни в чем не бывало.

Оставшиеся в Москве мои друзья и родственники на вопрос "Как вы там?" отвечают "Да нормально все!". Я не был в Москве почти полтора года. Мои взгляды на жизнь и взгляды на жизнь моих московских близких все больше расходятся. Я перестаю их понимать. Что значит "нормально все"? Как и когда теперешнее положение вещей стало нормальным?

В 2011-м фальсифицированные выборы нормой еще не были, и поэтому были протесты. Теперь фальсификация выборов никого из моих московских знакомых не заботит. К фиктивности выборов привыкли, относятся как к неизбежному стихийному явлению, как к дождю, под который лучше не выходить или, если выходить, то под зонтом.

В 2014-м захват Крыма и сбитый малазийский Boeing над Донбассом воспринимались моими друзьями как непомерная трагедия. Теперь ежедневные российские бомбежки сопредельного государства, захват чужих территорий, сбитие гражданского самолета над Тверской областью мои близкие в Москве — нет, не поддерживают, разумеется, но как бы стараются не замечать, относят тоже к разряду стихийных явлений, с которыми ничего не поделаешь.

Ночью темно, зимой холодно, Украину бомбят, несогласных сажают, гражданские самолеты сбивают ракетами — надо просто по ночам зажигать свет, зимой одеваться потеплее, стараться избежать мобилизации, не откровенничать в социальных сетях и не летать частными джетами с владельцами частных военных компаний.

К каким еще невыносимым обстоятельствам можно вот так постепенно привыкнуть?

Ответ — к любым. Я тоже так делал. В середине 1990-х годов, я помню, по России прокатилась волна бандитских разборок, людей убивали в кафе и ресторанах. Первые два-три случая произвели на нас впечатление, последующие превратились в рутину. В кафе мы продолжали ходить, нам это даже нравилось, появление многочисленных новых точек общепита воспринималось как безусловный прогресс и признак налаживающейся после советских времен жизни. В ресторанах убивали? Но не во всех же! И авось нас не убьют.

Я и теперь так делаю, привык к неприятным жизненным обстоятельствам, только выбрал не те неприятности, которые на родине, а те, которые на чужбине: живу вдали от дома и на птичьих правах, годами не вижу старших детей, вероятно, никогда не обниму старика-отца. Тем не менее жизнь моя вовсе не кажется мне трагической, мне даже совестно пользоваться относительным благополучием на фоне трагедии украинских беженцев.

Человеческий мозг так устроен, что людям надо не только приспособиться к ужасным обстоятельствам, но и нормализовать их, убедить себя в том, что "да нормально все". Живут же люди в предстоянии неизбежной смерти, многие даже обходятся без веры в загробную жизнь. Радуются, делают карьеры, влюбляются, рожают детей, делают ремонт в квартире. Что ж, раз уж предстоит умирать, так и ремонт в квартире не делать?

Живут без рук и ног, живут в тяжелых болезнях, живут с нелюбимыми мужьями и женами, даже и с абьюзерами живут, надеясь на что-то и находя в жизни какой-то смысл. Живут в тюрьме, живут в богадельнях и психоневрологических интернатах — и все это жизнь.

Я крайне далек от желания осуждать моих близких в России, которые привыкли к тому, что я посчитал невыносимым и бежал. Я не хотел бы быть и осуждаемым за мое решение бежать.

Беда только в том, что сколько-то лет спустя, когда мы наконец встретимся и обнимемся, наш жизненный опыт будет слишком разным и окажется, что близкими мы быть перестали.