"Непосредственное чувство говорит людям, что не должно быть того, что они делают, но как тот убийца, который, начав резать свою жертву, не может остановиться, так и русским людям кажется теперь неопровержимым доводом в пользу войны то, что дело начато".
Лев Толстой, "Одумайтесь!", 1904

Новый год, казалось бы, не маркировал наступление чего-то иного — праздники прошли скомкано, невесело, любители пиротехники не неистовствовали, как обычно, ощущение продолжающегося 2022-го не покидало. Тем не менее оставшиеся дома пытались не развлечь, а отвлечь себя любыми способами: на концертах и выставках в Москве — аншлаги. Ценители музыки обратили внимание, что в залах филармонии было много неофитов, которые, вопреки старому этикету, аплодировали после каждой композиции, что в прежние годы было немыслимо. Москва, как правило пустая в дни каникул, время от времени стояла в пробках. Все куда-то ехали, лишь бы отвлечься от тягостных мыслей и дурного настроения.

Нормативная ненависть

Привыкание к военному состоянию? Это уже случилось. Прошла даже фаза массового чтения "1984" Джорджа Оруэлла. А теперь, скорее, началось привыкание к собственной депрессии, тоске и неуюту. К неуходящей тревожности, с которой, в сущности, тоже можно жить. В ком-то это провоцирует еще большую апатию, в иных — долго созревавшее решение бежать, особенно на фоне слухов о новой мобилизации, а другие, сжав зубы, воспитывают в себе еще большую лояльность властям, наливаются злобой и местью. Особенно выраженным это настроение стало после удара по ПТУ в Макеевке, где погибло множество мобилизованных.

Невозможно оценить, как много людей становятся заложниками этой разливающейся в атмосфере иррациональной злобы, но к ней, к этой плохо темперированной агрессивности, которая возбуждалась весь прошлый год, тоже происходит привыкание. Она становится нормой. Причем социальной нормой. Как нормой стало внеправовое насилие. Право вообще стало обтекаемым понятием: оно применяется избирательно, новые репрессивные законы превращают жизнь в минное поле, Россия выходит из договоров с Европейским союзом, а тем самым утрачивает нормативный каркас цивилизации. Хотя те же самые права человека и гражданина, противоречащие насаждаемым Кремлем "традиционным ценностям" архаических обществ, все еще формально записаны в действующей Конституции России.

Словом, все происходит примерно так, как в 1930-е годы: психологические механизмы постепенного погружения в ненависть, изоляцию и расчеловечивание при попытках зацепиться за реликты ускользающей нормальности, многократно описаны. Взять хотя бы "Семью Опперман" (1933) Лиона Фейхтвангера, где воспроизведены в том числе споры — уезжать или не уезжать в Палестину, споры, повторяющиеся в дурной бесконечности и сегодня. Или вот "Мефистофель" (1936) Клауса Манна: "Народ после этой кровавой оргии, казалось, возлюбил посланца бога еще сильнее прежнего, и рассеянные по стране одиночки, испытывавшие отвращение и ужас, чувствовали себя сиротливо".

Бегут не только от режима. Бегство обрело всеобъемлющее значение. И здесь уже возможны сравнения с 1917 годом. Не случайно роман Марка Алданова о положении "старых" классов после революции так и назывался — "Бегство". Как говорит один из проходных персонажей, оказавшийся в 1918 году, как и многие петербуржцы, в Киеве, "ведь точно по сигналу началось у нас великое повально бегство: бегство от разума, от совести, от государства, от России!"

Год назад, еще до начала катастрофы, один мой друг, побывав в Стамбуле на новогодние праздники, мрачно пошутил — мол, скоро здесь, в Турции, тараканьи бега, как у Михаила Булгакова в "Беге", будут устраивать русские эмигранты. Кто бы мог подумать, что спустя несколько недель получится почти именно так…

У самого же Михаила Афанасьевича есть описание и иной, не менее трагической, стратегии. Из того же времени, из "Белой гвардии": "Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут".

Абажур спасает, но на время.

Назад, в 1930-е

Возможно бегство в частную жизнь. Для людей, не вовлеченных в политику, помалкивающих, произносящих только то, что от них хотят услышать, счастливо избегнувших неприятностей на работе или военной мобилизации, такая опция возможна. И она в дальнейшем не предполагает изматывающей рефлексии о коллективной вине и коллективной ответственности, до последнего болта разобранной в лекциях Карла Ясперса 1945 года "Вопрос о виновности. О политической ответственности Германии" ("Как говорить с людьми, которые отстраняются там, где надо проверять и думать…"). Но вот в чем проблема, которая стала очевидной спустя почти год после начала "спецоперации", и была очевидной, например, в 1933 году образованному молодому немцу Себастьяну Хаффнеру, написавшему о том времени удивительную книгу "История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха": произошедшее уничтожило "границу между политикой и частной жизнью". Всеобщий Gleichschaltung требовал от обывателя подчинения, а затем и вовлечения в политику государства.

Однако не всякий обыватель был согласен на подчинение, даже если открыто не оказывал сопротивления режиму. Хаффнер писал, что ощущал себя "хорошим немцем", которому были омерзительны практические последствия немецкого национализма, в том числе "жадно-инфантильная радость, оттого что твоя страна на географической карте расползается все более жирным, все более широким пятном". "История саморазрушения Германии патологическим национализмом началась куда как давно", — отмечал Хаффнер. И констатировал: "…всякий раз актом саморазрушения становилась победоносная война, внешний триумф". Далее: "Не Австрия и не Чехословакия были первыми оккупированными нацистами странами; сначала нацисты оккупировали Германию… Немцу, который чувствовал себя связанным с Германией, а не просто с каким-то образованием, занимающим определенное географическое пространство, не оставалось ничего, кроме прощания".

И те же ощущения, что у миллионов людей здесь и сейчас: "Отца (юриста и чиновника. — А.К.) угнетало то, что он напрасно прожил жизнь… Одним росчерком пера они (тщательно проработанные законодательные акты. — А.К.) были отменены — и это не вызвало никакой реакции в обществе. Но и не только: был сметен фундамент, на котором отец мог строить законодательство… традиция, казалось бы, упроченная и незыблемая, была сметена одним ударом". И те же разговоры: "Когда ты удираешь, ты падаешь в цене… кто может сказать сейчас, что будет через год".

Чужой дурной сон

Мы все попали в новую ситуацию, которая, если учитывать эволюцию российского авторитаризма, которая длится более 20 лет, не является такой уж новой. Но тем не менее, до сих пор трудно поверить в то, что почва нормальности ушла из-под ног, что кому-то стало скучно жить обычной человеческой жизнью — без военных конфликтов, с открытыми границами, свободным перемещением людей, капиталов, технологий, в "плоском" мире, где из Москвы можно запросто отправиться в ближайший уик-энд на спектакль в Ригу или на выставку в Вену, заранее забронировав билеты.

Ничего этого теперь нет, но поверить в окончательное крушение мироустройства невозможно — все равно есть ощущение сна и нелепая надежда на то, что через короткое время все вернется на круги своя. Причем, как говорит героиня антивоенного фильма Ингмара Бергмана "Стыд" (1968), ты находишься даже не в своем сне, а в чужом. В этой кинопритче ожесточенно воюют две стороны — кто они и за что воюют, решительно не известно, зато известно, что люди постепенно теряют человеческий облик, и выхода из катастрофы нет. В конце фильма лодка с беглецами (опять бегство!) увязает в море во всплывших телах убитых солдат…

Выдуманная командой Путина антиутопическая реальность стала реализовываться на практике, и удивительным образом безумный сон стал явью. Пропаганда "не довольствовалась ложью, а сознательно предлагала превратить свою ложь в действительность" (Ханна Арендт, "Семена фашистского интернационала", 1945). Кому-то в который раз в истории стал невыносим глобализованный либеральный миропорядок, основанный на общечеловеческих гуманистических ценностях. Как там у Клауса Манна: "Жизнь в демократиях стала безопасна, — негодовал поэт Пельц, — и нашему существованию все более недоставало героического пафоса. Спектакль, зрителями которого мы теперь становимся — это спектакль о рождении нового человеческого типа, нет, гораздо больше: о возрождении древнего, магически воинственного человеческого типа".

Выход из этого состояния есть. Во всяком случае об этом свидетельствует исторический опыт. Но пока катастрофа лишь переходит в новую фазу, и она далека от завершения. Продолжается бегство не только от ужасов случившейся катастрофы, но и от разума и морали. Хаффнер завершал свою книгу в конце 1930-х в эмиграции, притом что опубликована она была — как предупреждение — лишь в 2000 году: "Достаточно было поместить нас в определенные житейские условия, и тотчас же началась некая химическая реакция, разлагающая индивидуальность и делающая из нас беспомощно-восторженный, покорный любому внушению, для всего пригодный человеческий материал".