В 1993-м году в американском штате Огайо был проведен весьма любопытный социальный эксперимент. Группе женщин наложили на лица грим, изображающий уродливые шрамы, дали им посмотреть на себя в зеркало и сказали, что в таком виде им предстоит встреча с незнакомыми людьми. Затем им якобы наложили на лица защитный крем, а на самом деле смыли шрамы, но женщины об этом не знали. После встреч с другими людьми они рассказывали, что подверглись дискриминации из-за своего уродства, и даже могли точно сказать, какие слова и действия использовал собеседник, чтобы их оскорбить или унизить. Именно этот эксперимент вспомнился мне при просмотре фрагментов нашумевшего документального сериала Рона Кахлили "Арсы и фрехи: новые элиты". Так, например, в одном из эпизодов несколько женщин восточного происхождения, сидя в кафе, на повышенных тонах обсуждали, что для них значит быть "фрехами". Кто-то извне захлопнул дверь. Их требование открыть дверь осталось проигнорированным, и тогда одна из женщин с жаром произнесла в камеру: "Вот, видите, кто такие ашкеназы?! Хозяева, считают себя господами, которые могут захлопнуть дверь в любой момент, когда им вздумается!". Эта реплика "видите, кто такие ашкеназы!" красной нитью проходит через весь сериал и всплывает даже в тех случаях, когда ситуация может быть с легкостью интерпретирована в совершенно ином ключе, вне всякой связи с дискриминацией восточной общины.

Дискриминация восточных евреев ("мизрахим") в Израиле, безусловно, имела место быть на протяжении многих десятилетий и продолжается по сей день. И хотя они составляют около 40% населения, их значительно чаще можно встретить в районах бедноты или в криминальной среде, нежели в кабинетах власти. Тем не менее, этот сериал, как и многие другие кампании по борьбе с "ашкеназской гегемонией", не способствует восстановлению социальной справедливости. Можно сказать, что подобного рода кампании вместо того, чтобы искоренять болезнь, пестуют и превозносят ее симптом.

Хочу подчеркнуть: с моей точки зрения, так называемая "восточная культура" в Израиле достаточно далека от восточной культуры как таковой. Это скорее низкопробная пародия на нее – следствие многолетнего отторжения восточных евреев в Израиле на обочину социума. Стереотипизация определенной группы населения (даже призванная оправдать несправедливость) ведет к тому, что члены этой группы превращают приклеившийся к ним стереотип в стержень самоидентификации. Представьте, что женщинам в вышеупомянутом эксперименте не рассказали бы, что шрама на лице у них нет. В какой-то момент они начали бы считать этот шрам своей главной особенностью и воспринимать себя как "женщин со шрамом". Коль скоро общество их отвергает, они образовали бы свой собственный круг. И если бы какая-то из этих женщин вдруг посмотрела на себя в зеркало и не обнаружила шрама, то пририсовала бы его себе, дабы не отбиться от коллектива. Если использовать это как метафору, то можно сказать, что создатели сериала закрепощают людей в этом субъективном ощущении "человека со шрамом", всячески давая понять, что на самом-то деле шрам имеет глубокую эстетическую ценность.

Это не значит, что проблема надумана. Стереотипизация восточных евреев в Израиле постоянно дает о себе знать и служит прочной опорой для их социально-экономической дискриминации. Практически любой ашкеназ является носителем широчайшего набора стереотипов в отношении своих восточных соплеменников, включая и автора этих строк. И лично я неоднократно переживал что называется "разрыв шаблона" — когда стереотип в одночасье рушится, и приходится переосмысливать свое отношение к окружающей действительности. Так, например, будучи студентом на первом курсе факультета социологии, я пришел устраиваться на работу в области телемаркетинга. Интервьюировал меня типичнейший "арс". Все было при нем — золотая цепь, внешний вид, повадки, манера разговора. Я нехотя ответил на вопрос, чем я занимаюсь, приготовившись в лучшем случае объяснять разницу между социологией и социальной работой. Каково же было мое удивление, когда этот "арс" с пренебрежительным смешком "да, было время, почитывал" кратко изложил теории Макса Вебера и Эмиля Дюркгейма. В другой раз в одной из галерей авангардного искусства я увидел мрачнейший и завораживающий коллаж из рисунков и фотографий, полный напластований смыслов и аллюзий. Когда я спросил у смотрительницы галереи, кто автор, она ответила, что он как раз поблизости, и подозвала его. И опять же, передо мной предстал некто, кто идеально вписался бы в пейзаж иерусалимского рынка Махане Йехуда. Он был не прочь пообщаться, но я поспешил оборвать разговор и торопливо удалился. А недавно одного моего хорошего знакомого не захотели пускать на готическую вечеринку, хотя он пришел в футболке с надписью "Siouxsie and the Banshees" — название одной из наиболее именитых готических групп. Вероятно, из-за явно восточной внешности его сочли "арсом", пришедшим устроить дебош. И таких примеров можно привести великое множество. Но в сериале "Арсы и фрехи: новые элиты" речь не об этом . Он не разрушает стереотип, а наоборот – старательно его воспроизводит, а любой отход от него выставляет как пособничество "ашкеназской гегемонии". Мол, зачем нам вся эта заумная и вычурная "высокая культура", когда у нас есть простой и естественный Офер Леви или Ицик Кала. Приходится признать, что культурная нищета неизменно идет бок о бок с экономической нищетой и социальной отверженностью. Культурная нищета – это отсутствие навыков, позволяющих обзавестись культурным капиталом (пользуясь терминологией социолога Пьера Бурдье). А поскольку культурный капитал узаконивает обладание высоким общественным статусом и властью, то круг замыкается – низшие слои общества становятся рассадником примитивизма, безвкусицы и невежества. Что, с точки зрения влсть имущих, оправдывает их нахождение внизу общественной пирамиды. Это не их вина, а их беда, как и неравномерное распределение экономических благ. Концепцию культурного капитала Бурдье можно представить следующим образом: вообразите город, поделенный на районы, одни – красивые архитектурные оазисы, а другие – уродливые трущобы. Нет никаких преград, которые мешали бы обитателю трущоб перебраться в другой район. Однако он с малолетства рос в своем районе, и знает его как свои пять пальцев. В другом же районе он теряется, так как совершенно не способен в нем ориентироваться. Ему, естественно, хочется вернуться в знакомую среду, где все известно и понятно, и где живут такие же, как и он сам. Ориентация на местности, наделенной наибольшим престижем, это и есть культурный капитал. А борьба против сложившейся несправедливой ситуации должна заключаться как раз в том, чтобы снабдить обитателей трущоб ориентационными навыками, которые позволят им выбраться за пределы их привычного места обитания. Попытка же представить трущобную халупу равноценной изысканному архитектурному сооружению оказывает строго обратный эффект — человек побуждается к тому, чтобы намертво осесть в том болоте, к которому он привык.

Но наибольший интерес представляет третья часть сериала, которая повествует о "митмазрехим", то есть ашкеназах, примыкающих к израильской "восточной культуре". В этой части есть замечательный эпизод: молодой человек по имени Евгений подносит айфон, на котором звучит "восточная" музыка, к уху своего дедушки – классического музыканта, судя по скрипке в руке. Дедушка очень внимательно слушает, после чего начинает объяснять, что есть классическая восточная музыка, а есть музыка, которая представляет собой фон для еды – музыка для базара. И то, что он прослушал, это именно базарная музыка, а вовсе не восточная. Внук ухмыляется: "ладно, дедушка, ну что ты понимаешь". А ведь действительно, сколько раз на протяжении всего сериала упоминались такие имена, как Эяль Голан, Офер Леви или Коби Перец. Но никто не упомянул, к примеру, имя такой ливанской певицы, как Фадия Томб Эль-Хадж. Вряд ли представленные в сериале поклонники "восточной" музыки вообще о ней знают, но тот, кто знает, не может не признать, что ее имя в этом ряду смотрелось бы весьма дико.

Однако дело даже не столько в эстетической ущербности, сколько в посыле, который содержится в текстах песен в жанре "мизрахи" и отражает склонность к насилию и всевозможные предрассудки, распространенные среди потребителей данного жанра. В частности, мужской шовинизм, против которого выступают многие из тех, кто сегодня так рьяно возлюбили "восточную" культуру. Можно, конечно же, заявить, что между Шломо Арци и Эялем Голаном нет никакой разницы – и то и другое пошлая эстрада. Тем не менее, есть существенные отличия. Например, практически во всех слышанных мной песнях "восточных" исполнителей, повествующих о "любви", по отношению к объекту страсти используется местоимение "моя" ("шели"), указывающее на то, что женщина – собственность мужчины. Вожделенная, обожаемая, почитаемая, но собственность. Сравним это с текстами того же Шломо Арци. Вряд ли можно усомниться в том, что его песня "Ты ведь была со мной" ("хаит ити харей") в исполнении Эяля Голана звучала бы совсем по-другому: "Ты ведь была моей". Так что же заставляет рафинированных тель-авивских ашкеназов заниматься продвижением так называемого "восточного нарратива"? Вероятно, в глазах многих из них этот "нарратив" предстает в образе этакого благородного дикаря, сбросившего оковы вычурной и лицемерной ашкеназской культуры. Впрочем, когда речь заходит об ашкеназах, характеризующихся схожим "дикарством", образ благородного дикаря моментально меркнет. Вместо него вырисовывается малоприятный типаж примитивного, невежественного и агрессивного сексиста и ксенофоба. Именно так в статье Юлии Кислев и Ильи Спицерова в интернет-журнале "Кафе Гибралтар" (ивр.), занимающемся ниспровержением "культурных иерархий", описывается "гопник" – по признанию самих авторов русский аналог восточного "арса". Так зачем же говорить об этом явлении как об отверженной субкультуре, имеющей общинную или этническую принадлежность? Израильская "восточная культура" является настолько же восточной, насколько "культура" русских гопников – русской культурой. А в целом, это явление представляет собой лишь одно – отрыжку социальной несправедливости. Поднимать его на щит и превращать в символ борьбы против чьей бы то ни было "гегемонии" – то же самое, что выдавать громкое урчание в животах голодных людей за шум надвигающейся революции.