Самые проницательные уже предположили, что антикоррупционные выступления в России имеют ту же природу, что протестные движения за рубежом, чреватые многими политическими сюрпризами. Несмотря на все мыслимые тематические отличия и "особенности национальной охоты", их участников объединяет общая энергия неприятия самодовольных и высокомерных правящих элит, твердо решивших свою власть хранить вечно и передавать по наследству, физическое ощущение общественного тупика, отсутствие внятных перспектив и осмысленных вариантов жизни.

Именно глобальная неспособность власть имущих предложить хоть какой захудалый проект будущего лишает людей сковывающего страха и выводит на улицы. Она же заставляет их выбирать перемены там, где еще есть выбор. Их уже не может остановить высокая злобность всех зомбоящиков мира, лающих на полную мощность, их уже не взять на понт, не обдурить тем, что кандалы и наручники политкорректности выкрашены в розовый цвет надежды, не убедить навязчивыми мантрами, будто никакого будущего в природе не бывает, а есть только дурная бесконечность настоящего, наслаждаться которым есть первейшая обязанность законопослушных граждан. Согласен, понимание того подповерхностного, что Путина роднит с Обамой, а Трампа с Навальным, придет не сразу. Но рано или поздно даже самые большие тугодумы освоят эту мысль, и тогда им покажется, что они всегда так и считали, и даже что-то в этом духе шепотом говорили соседям.

Такое уже бывало, и не раз. В похожих ситуациях всегда кажется, что важны именно детали, различия, и всегда оказывается, что со временем различия стираются, детали выветриваются, а на первый план выходит общее. В 68-м году прошлого века мы были уверены в том, что "Пражская весна" и "Парижская весна" – это, несмотря на созвучие, две разных весны, по определению несовместимых. В бунтующем Париже студенты, разбирая брусчатку, вроде бы мечтали строить социализм, а в Праге, вроде бы, совсем наоборот, социализмом все были сыты по горло. С высоты нашего времени ясно, что это была видимость, наведенный идеологический туман. Закономерное, разумеется, проявляется в конкретном, но сокровенная суть от этого не меняется. Закономерным и объединяющим было острое неприятие правил игры, заданных раз и навсегда какими-то чужими и неприятными дядьками, отказ повторять устаревшие прописи, поколенческая заявка своего права на активное действие и на собственные жизненные лекала, непреодолимое желание громко стукнуть кулаком по столу, и пусть потомки разбираются, чем было вызвано такое желание.

А раз так, раз есть структурные параллели, значит, должны быть и уроки, которые уже сейчас можно вывести из опыта западных обществ – в частности, тех государств, где наблюдается всплеск весьма неопределенной идеологии, для которой прижился рабочий термин "популизм". Когда стало ясно, что на выборах в Нидерландах, вопреки опасениям, не победил национал-популист Герт Вилдерс, над Европой пронесся внятный вздох облегчения. Дня два бегущая строка на экранах телевизоров не скрывала ликования: "Либералы премьера Марка Рютте победили с разгромным счетом, в то время как националисты Герта Вилдерса потерпели сокрушительное поражение". У слов нет чудотворной силы, чтобы изменить действительность, но этих сил вполне достаточно для того, чтобы ее исказить. Мы помним анекдот о забеге двух вождей, Хрущева и Эйзенхауэра, о результатах которого советские газеты писали: "Наш дорогой Никита Сергеевич закончил стометровку на почетном втором месте, в то время как их хваленый Эйзенхауэр добежал предпоследним". В цифрах результаты выборов выглядели так: правоцентристская Народная партия за свободу и демократию премьера Рютте потеряла 8 мандатов и имеет в парламенте вместо 41 только 33 кресла, в то время как Партия свободы Герта Вилдерса оказалась на втором месте с 20 мандатами, что на 5 больше, чем раньше, и на 14 больше, чем в 2006 году, когда эта партия была основана.

Канцелярия Ангелы Меркель реагировала на добрую весть эпическим восклицанием: "Славься, Голландия, ты – чемпион!" Из этого экспрессивного вопля не вполне ясно, в какой дисциплине соседняя страна является чемпионом, но если отбросить разведение тюльпанов, то получается, что Нидерланды чемпион в области европейской интеграции. Это такой же инфантильный бред, как предположение, что своей политикой открытых границ и безразмерного приема ближневосточных беженцев канцлер Меркель резко укрепила Европейский союз и обеспечила его процветание на будущее.

Результаты голландских выборов можно вообще рассматривать в ключе ликования, только если дать положительный ответ на два взаимосвязанных вопроса. Значит ли это, что общество, которое в 2005 году на референдуме отвергло проект Конституции ЕС и тем самым фактически заморозило процесс интеграции, нынче радикально изменило свою точку зрения? Если это так, то какие конкретно реформы в работе ЕС вызвали переворот в настроениях голландцев? К сожалению, на оба вопроса возможен лишь отрицательный ответ: по всем последним опросам, население Нидерландов на вопрос референдума и сегодня ответило бы решительным отказом, а ЕС за истекшее время не замечен ни в каких революционных новшествах. Более того, в кадровом составе руководства Союза не наблюдалось никаких рокировок и перестановок – на переправе коней не меняют, а ЕС всегда на вечной переправе.

Недавний саммит ЕС особой резолюцией обязал своих членов соблюдать и после Брекзита столь же нерушимое единство, как и до него. Каждый волен понимать это обязательство как его душеньке угодно, ведь одновременно господствующим теперь становится принцип Европы разных скоростей. К саммиту Европейская комиссия подготовила детальный проект будущего развития объединения, включающий пять основополагающих сценариев. Кроме падения метеорита и пандемии бубонной чумы, в проекте есть все варианты, от полного распада до создания унитарного государства. Иными словами, в качестве графика движения документ имеет нулевое значение.

Очевидно, что голландские выборы имели скорее промежуточный и межеумочный, нежели однозначный результат. Это не помешало объявить их вехой в борьбе против европейского, а возможно, и всемирного популизма. Одни, чтобы зря не ломать голову, увидели в этом доказательство того, что в судьбоносные моменты правда себя показывает и все как-то стихийно осознают, что либеральная демократия благоразумней безответственного популизма. Интеллектуальный эскапист, популярный в России словенский философ Славой Жижек поспешил объявить, что победить популизм могут только объединенные левые силы. Следовательно, только новый коммунистический интернационал способен предложить миру универсальное видение тотальной справедливости. Это утверждение комично уже хотя бы потому, что именно левая Партия труда вышла из голландской избирательной переделки главной потерпевшей: вместо 38 мандатов у нее теперь только 9. Ей не до правительства, но самое время подумать о спасении души. Подобная тревога овладевает, надо полагать, всеми леваками Европы, повсюду отступающими на заранее подготовленные позиции – начиная со стран Скандинавии, колыбели некогда успешного социал-демократизма, и кончая южным флангом, Италией и Испанией, с которых в прошлом всегда начинались различные Интернационалы.

Возможно, ближе к правде оказались единомышленники Вилдерса, которые предположили, что голландским правым либералам пришлась ко двору неожиданная коллизия с Турцией. Заняв в споре круто антитурецкую и где-то даже антиисламскую позицию, они смогли сместиться резко вправо, на идейную территорию популистов, позиционируя себя как истинных защитников оскорбленной национальной гордости и кондово-посконной идентичности голландцев, которые никому не позволят посягать на суверенитет страны. Тактика отменно сработала, тезисы популистов были украдены или лишились ударной силы.

Без вразумительного ответа остался фундаментальный вопрос: какая из европейских идеологий способна притупить острие популизма, маргинализовать его надолго, если не навсегда? Ведь не исчез ни один из факторов, которые популизм породили: "мульти-культи", размывание национальной идентичности, ослабление государственного суверенитета, терпимость к нетерпимости, пониженная общественная безопасность, отрицание самоценности иудео-христианской цивилизации и падение ее общественного престижа – все на месте, все цветет и колосится, и не собирается исчезнуть в одночасье. И хотя немецкий канцлер божится, что имела в виду совсем другое, и ужесточает иммиграционные законы, не покладая рук, дело ее живет: в 2016 году в Европу подселилось 1 миллион 200 тысяч новых беженцев, то есть примерно столько же, сколько и в кризисном 2015 году. Они теперь просачиваются ручейками, а не колоннами и, соответственно, перестали быть интересными для телекамер и полицейских сводок.

Менее тривиально интерпретирует явление популизма в Нидерландах американский социолог Джордж Фридман, человек острого и недюжинного ума: "Десять лет назад невозможно было даже помыслить о том, что человек со взглядами Герта Вилдерса может пройти в парламент. Тот факт, что он сейчас возглавляет вторую по значению партию Голландии, означает, что он более чем релевантен. Это безусловный признак того, как радикально изменились Нидерланды и вся евроамериканская цивилизация, и эта перемена не будет ни временной, ни преходящей".

Либеральную цивилизацию нельзя отделить от права наций на самоопределение – связь между ними прочна, как корабельный трос. А право на самоопределение немыслимо без самого существования наций – иначе получается бессмыслица, нонсенс, нечему самоопределяться. Народ немыслим без идентичности. Идентичность – это то, что отличает голландца от поляка, а их обоих – от египтянина. Национализм – это болезненно обостренное чувство различий между народами.

В XX веке бесчисленные преступления творились от имени и по поручению народа, под прикрытием национализма. Страх перед неуправляемой силой национализма был одним из фундаментальных камней, на которых зиждилось здание Евросоюза. Но за все время своего существования ЕС не предпринял ни одной попытки стирания различий и граней между народами, ибо отдавал себе отчет в том, что любая такая попытка обречена на позорный провал. Это один из тупиков, в которых очутилась европейская интеграция: с одной стороны, она безбоязненно проклинает злокачественный национализм, а с другой, тихо признает его право на существование. Джордж Фридман продолжает мысль: "Гитлер преподал нам важный урок: равновесие между любовью к родным и близким и ненавистью к чужим и нелюбимым совсем не так очевидно и легко достижимо, как об этом иногда думается. Национализм может принимать чудовищные формы, но и интернационализм способен на столь же отвратительные превращения. Очень важно здесь чувство меры, но никакое чувство меры не в состоянии отменить нашу потребность в ясной самоидентификации, способность определить свою принадлежность к народу, желание познать и понять, где кончаемся мы и начинаются другие в этом огромном и разнообразном мире".

Марк Рютте сохранил свое политическое первенство тем, что стал Гертом Вилдерсом, только без его самых вопиющих эксцессов – без публичного сжигания Корана, запрета мечетей, восхищения Путиным. Давление, испытываемое центристами и либералами, в ближайшее время слабее не станет и будет смещать их в том же направлении. Они могут при желании сохранить за собой почетное звание правого центра, но суть от названия не изменится. Они окажутся в пространстве, где уже существует весьма традиционная и укорененная идеология, сегодня востребованная как никогда для борьбы с популизмом. Это консерватизм. Там, где существуют сильные консервативные партии, популисты отдыхают – им ничего не светит.

В консерватизме есть все, о чем так гипертрофированно радеют популисты: любовь к собственной истории и культуре, забота о сохранении национальной идентичности, акцентирование внутренней и внешней безопасности, высокая ценность гражданских достоинств. Консерватизм, по определению, это проект будущего, включающий в себя все лучшее из прошлого. Это безусловно благородная и облагораживающая идеология, стремящаяся к возвышению и культивированию человека, а не к его нравственному опустошению и одичанию. Консерватизм не играет на понижение всего и вся. Поэтому он не идет на поводу у толпы избирателей, по крайней мере в идеале. В центре консервативной вселенной стоит человек, свободная личность, а не всесильное государство, производным от величия которого нам предлагают считать значимость индивидуума. Поэтому консерваторы никогда не восхищаются авторитаризмом, не обожествляют коленопреклоненно "просвещенных" вождей. Это и есть истинная альтернатива к безудержному популизму. Как сказал когда-то консервативный баварец Франц Йозеф Штраус: "Между нами и правой стенкой не влезет даже лист копировальной бумаги".

Марк Рютте поймет это, а если не поймет, то сделает это интуитивно. В противном случае, при неизменных составляющих, Герт Вилдерс рано или поздно переиграет его вчистую. Тенденции, если они залегают глубоко, нельзя просто пересидеть.