То, что сейчас происходит с русскоязычными людьми в Израиле в лице меня пугает меня же. Десятилетиям прогрессивного постмодернизма не удалось проделать то, что за полтора года проделали махровые ультраправые движения, а именно, перерезать всех священных коров одним махом. Но мало того, что они перерезались, перерезались они задним числом. Мрак в том, что переписывается коллективное прошлое, а вместе с ним личная память каждого человека, личные нарративы. Дорогие сердцу эпизоды, вещички, истории и сказки, книги и фильмы, музыка и даже запахи выворачиваются наизнанку, лишаются прежних смыслов и обрастают новыми. На этой зыбкой почве абсолютно непонятно, как можно вообще о чем-то говорить, не говоря уже о писать.

История с Ленкомом и сериал "Совецка" в этом смысле показательны.

"Поминальная молитва" в моем личном нарративе основополагающий кирпич. Лет двадцать назад ставили эту пьесу в студенческом спектакле, где собрались выходцы из разных стран. Троих дочерей Тевье играли "русская" я, аргентинка и итальянка. Тевье играл мой будущий муж. Наше с ним знакомство произошло в ленкомовском тексте, переведенном на иврит. Наша семья родилась на тексте Горина о разрушенном еврейском доме. Еще два года назад я бы многое отдала, чтобы увидеть этот спектакль если не в оригинале, то хотя бы в обновленном варианте.

Сегодня я не знаю, как рассказывать эту историю. Ее смысл вывернулся наизнанку.

Шолом-Алейхем и Горин не виновны в путиниской раше, но они больше никогда не будут лишены рашистской коннотации.

Ленком это еще и Юнона с Авосью, тоже из любимых текстов. Вознесенский в путинизме не виноват, но сегодня невозможно читать, слушать или смотреть про русского исследователя калифорнийских берегов без брезгливости. То, что в восьмидесятых казалось красиво завуалированным окошком на Запад, сегодня зачем-то выглядит православной пропагандой. Я не хочу, чтобы оно так выглядело, но оно меня не спрашивает, история переписалась.

Как можно пересматривать "Трех мушкетеров", если Марлезонский балет был снят в одесском Доме Ученых, разбабаханным месяц назад рашистским приветом?

Переписалось все мое отношение к украинской школе, в которой я училась в начальных классах. Беспримесная ненависть к училке Людмиле Васильевне в вышиванке, в тех же восьмидесятых отказывающейся говорить на русском языке, сегодня окрасилась непрошенным восхищением.

Само восприятие украинского языка изменилось радикально. Еще лет пять назад, проводя недели в Киеве, Одессе или в Днепре я не воспринимала украинский, будто в моей зоне Вернике был мертвый участок. Я не понимала язык, на котором проучилась три года, он проходил мимо меня, не касаясь. Две недели назад оказавшись в Украине, я выяснила, что понимаю украинский. Как так получается? Нарративы переписываются на каком-то неврологическом уровне. Я понимаю теперь тех русскоязычных израильтян, которые за тридцать лет жизни в стране не выучили иврит.

Украинский язык всю жизнь воспринимался мной как ненужный недорусский. Если знаешь русский, зачем тебе украинский? Его просто неслышно, даже когда он всюду тебя окружает. Он невидим и прозрачен, как чернорабочие подрядчиков, моющие туалеты в школах и университетах. Это и есть имперское оккупационное мышление. Неотрефлексированное ни на йоту.

Рефлексии на этой счет у меня не было. Было так, что я разговариваю на русском языке, потому что на этом языке говорили мои предки. Но разве они на этом языке говорили? Они говорили на идиш. На котором был написан "Тевье-молочник". У меня отобрали право нерефлексии. Право натуральности, природности собственного "я".

И я с ужасом понимаю, что вся я, вся моя личность, вся моя речь, все мое восприятие - фикция. Иллюзия, конструкт пропаганды. Это пропаганда старого разлива, советская пропаганда, тем не менее это она. Ее главный инструмент - язык, притворяющийся единственно возможным.

Я смотрю "Совецку" и не понимаю ничего. Кто эти люди? Кто эта главная героиня, которая постоянно ходит в желто-голубой цветовой гамме и тревожится по поводу своей русскости? Пару лет назад, возможно, поняла бы, сейчас не понимаю. Не понимаю, кто она такая, откуда и о чем. Мертвый сезон неактуальных вопросов.

Легко было узнавать российскую пропаганду по телевизору уже двадцать лет назад. Она настолько чужда израильскому циничному мышлению, что выглядела абсурдно даже когда в каких-нибудь Ледниковых периодах 2006 года фигуристы тренировались в костюмах с надписью "Россия".

Но мне сорок с гаком лет, и, божемой, только сейчас я понимаю, в самом деле понимаю, не умозрительно, что Советский Союз был на самом деле Российской империей, что все мы - ее подданные, что наше мышление, речь, та культура, та ностальгия, что объединяет и позволяет узнавать своих, все эти чебурашки, дни победы, боярские, елки, палки, песни, водки, и даже романтические декабристы и одомашненные диссиденты сформированы патриотической имперской пропагандой.

Почему столько времени и одной войны потребовалось, чтобы это понять? Потому что я уехала оттуда ребенком и сохранила только светлые воспоминания о советском детстве? Потому что, будучи новой и чужой в Израиле необходимо было опереться на и удержать светлым что-то свое особенное определяющее и сегрегирующее? Потому что я просто дура?

Этого совершенно не понимают создатели израильского сериала "Совецка", игнорирующие полностью полномасштабную перепись истории. Этот сериал, чьи мотивы весьма светлы, продолжает спекулировать на агонизирующем нарративе об идентичности, которой больше нет. Эту идентичность так называемого полуторного поколения отобрало полномасштабное вторжение в Украину. У нас больше нет опорной советской идентичности и грех поминать ее в определяющем ключе, будучи в трезвом сознании. Точно такой же, как и "Поминальная молитва" в Московском театре имени Ленинского комсомола. Пьеса о разрушенном еврейском доме, о разрушенной еврейской идентичности, о потере корней, об утрате прошлого.

"Я русский человек еврейского происхождения иудейской веры. Это моя святая троица", говорит Тевье. Первое ребро этой троицы рухнуло.

Как сегодня может быть русским человек, родившийся в украинском местечке? Само это предложение, без всякой связи с верованиями актеров, звучит дико.

Но этого, видимо, мало, поскольку оба других ребра тоже сильно качаются уже не в Анатовке, а на еврейских землях. Иудейская вера, как и еврейское происхождение, - нарративы, пребывающие в заметной опасности.

Те, кто полагает, что речь идет о культуре отмены, глубоко заблуждаются. Это не культура отмены, а землетрясение идентичностей, слом нарративов, эпоха, где все, что казалось своим родным и знакомым, оборачивается чуждым, извне, не-я, вызывает животную брезгливость. Но и позыв гнать его взашей все еще чужд. Потому что это значит гнать взашей куски себя, испытывать отвращение к самой себе.

Что же остается? Из чего я состою и из чего определяюсь?

Нужно как-то заново рождаться. Собирать по-новому этот паззл. Какой-то массовый челендж по инициации. Как будто процессы, которым в психоанализе требуются годы, свершаются за считанные месяцы. Все наносное, чужое, не свое отшелушивается, освобождая пространство неопознанному и неизвестному. Возможно, внутри, там, где до языка и до диктата культуры, есть некая истина, которую можно нащупать. Возможно, что ее нет.

Я не вижу в этом проблемы, не имею права видеть в этом проблему. Это вызывает ужас, ощущение хаоса, пропасти. Но это высокие материи.

Гуляя по проселочным дорогам Закарпатья, под почвой, омываемой ручьями с форелью, под яблонями, грушами, земляниками и рябинами мне мерещились тела. Под каждым превратившимся в рухлядь деревянном домике столетней давности мне виделся подвал с запрятанными евреями. Не получалось это развидеть, хотя я не имею ни малейшего понятия, как обстояли дела с Холокостом в Закарпатье. Возможно, это сионистская пропаганда, спекулирующая на травме Холокоста.

Возможно.

Но они живут в подвалах, под землей эти "русские" евреи иудейского вероисповедания.

Как-то откапывать в себе еврейское тело видится мне наиболее продуктивным в данном положении дел. Некое неоспоримое вечно скитающееся еврейство, чья суть - дорога, бездомность, беспостоянство, обрубленность корней в плодородной почве, стремящейся удержать и взрастить любой корень. Почва затягивает в себя, обездушивает, убивает. И как-то хочется принять в себя это тело, сжиться с ним, не отторгать его. Не кормиться иллюзией о доме, о постоянстве, о незыблемости устоев, идентичностей и нарративов. Они выжили, эти евреи, только потому что знали, не умозрительно, а изнутри знали, что все привязанности, все воспоминания, вся приверженность к почве нежизнеспособны. И только один нарратив выживает - текучий нарратив бескоренного скитания и разрушенного дома.

Вне политики и вне позиции, я могу понять антисионистские течения ультраортодоксов, отрицающих государство Израиль. Они хранят модус выживания. Только зыбкий нарратив способен пережить масштабное переписывание истории. А оно происходит постоянно. Нам довелось это прожить. Сомнительное благо.

Приверженность храму - потребность человека. Бог был против. Ему хватало переносного ковчега. Что там хранится, в этом ковчеге? Где он сейчас?

Американский мальчик, игравший в том спектакле портного Моттла, сегодня профессор, изучающий историю ковчега завета.

Второе имя моей дочки Лии - Цейтл.