Книга Шахара Пинскера "Крепкий кофе: Как кафе сформировали современную еврейскую культуру" (Shachar Pinsker. "A Rich Brew: How Cafés Created Modern Jewish Culture". New York University) может, на первый взгляд, показаться чем‑то вроде "Родительских бейгелей" - такую книгу мог бы написать Лео Ростен  в те времена, когда еврейство как культурный феномен казалось американцам чем‑то оригинальным и забавным. На обложке изображено залитое солнцем и украшенное арками берлинское кафе с удивительно высокими потолками - потерянный рай попоек и общения. И сама книга представляет собой чрезвычайно увлекательное и невероятно тщательное исследование: вряд ли хоть одно кафе от Варшавы до Нью‑Йорка, где еврейский писатель когда‑либо выпивал чашечку кофе, осталось незамеченным. Но при этом перед нами важное эмпирическое исследование абстрактной политической теории. Теория, которую связывают с выдающимся немецким социологом и философом Юргеном Хабермасом, гласит, что кофейни и салоны XVII-XVIII веков легли в основу либерального Просвещения, проложили укрепленные кофеином дороги из кланового общества в космополитический мир. Демократия творилась не на улицах, а среди блюдец. 

 

Когда начали возникать публичные пространства, не подконтрольные напрямую государству (в том числе и коммерческие, действовавшие ради получения прибыли), гражданское общество стало развиваться по непредсказуемым направлениям. Это видно и в распространении культуры кафе в европейских городах XIX века и позднее, замечает Пинскер. Разговоры, которые велись в кафе, необязательно к чему‑то приводили; важна была сама практика свободного обмена мнениями - способность общаться на равных с человеком, который не принадлежит к твоему клану или клубу. Развитие социальной привычки к самовыражению в итоге породило желание добиться самоуправления. Для евреев с их постоянной тягой к самовыражению и голубой мечтой о самоуправлении кафе было особенно манящим пространством. 

Было время, как бы странно это ни показалось современному жителю Нью‑Йорка, который как крыса вынюхивает свободное местечко в забегаловке Hale and Hearty Soups в обеденный перерыв, когда места, куда вы приходили перекусить и выпить чашечку кофе, были по‑настоящему просторными и купавшимися в роскоши. Израильский нобелевский лауреат Шмуэль Агнон описывал, как ребенком впервые попал из родного галицийского местечка в кафе большого города Львова: "В красивом зале с золочеными люстрами, свисающими с потолка; и на всех стенах светильники горят, и электричество включено в разгар дня, и мраморные столы блестят; и чинно одетые благообразные господа сидят в плюшевых креслах и читают толстые газеты; а официанты одеты, как вельможи и придворные в день рождения короля, и в руках у них серебряные кружки и фарфоровые чашки, от которых поднимается аромат кофе и пирожных" . И все это по цене чашки кофе. 

Одно из удовольствий от чтения книги Пинскера для любого, кто тоскует по ушедшей эпохе публичной роскоши, - это знакомство с местами, где царила эта роскошь. В Вене "недовольных и резонеров" как магнитом притягивало кафе "Гринштайдл" с гнутыми стульями, массой света для чтения и газетами на вешалках. До сих пор существующее кафе "Централ" внутри выглядит как миниатюрная копия собора святого Марка, с ошеломляющими византийскими колоннами и величественными сводами и перекрытиями. (Модернистский писатель‑декадент Петер Альтенберг говорил, что его адрес: "Вена, Первый округ, кафе “Централ”".) Но в период расцвета это было "политическое место", наполненное революционерами‑эмигрантами. Знаменитый анекдот рассказывает, как Леопольда фон Берхтольда, министра иностранных дел Австро‑Венгерской империи, предупреждали, что большая война может спровоцировать революцию в России. "И кто возглавит эту революцию? - усмехнулся он. - Может быть, господин Бронштейн, который сидит тут в кафе “Централ”?" Господин Бронштейн взял себе псевдоним Троцкий и возглавил. 

Для евреев, пишет Пинскер, важность кафе как социальных институтов по всей Европе XIX и начала XX века была особенно высока. Большие кафе представляли собой "третье пространство", ни до конца публичное, ни до конца частное. Здесь можно было укрыться. Здесь вам не "Веселая компания" , здесь никто не знал, как вас зовут и из какого местечка вы сбежали. Патриотически настроенный польский писатель мог встречаться в варшавском кафе с другими польскими патриотами, читать газеты, строить планы, делиться стихами или принимать решение уехать в Париж. Еврейскому писателю в том же самом кафе сначала нужно было решить, до какой степени он хочет показаться поляком и до какой степени остаться евреем. От этого зависело, как он будет одеваться, с кем он будет сидеть, а также на каком языке он будет писать, на идише или по‑польски, и о чем он захочет писать, сидя здесь. Пинскер, который преподает иудаику в Мичиганском университете, рассказывает, что в 1930‑е годы группа еврейских актеров вошла в варшавское кафе, провокационно одевшись "евреями" - в сюртуках и с накладными бородами, и метрдотель тут же выгнал их на улицу. Больше всего эта шутка возмутила евреев из числа постоянных посетителей. И не потому, что они стеснялись, ведь они были писатели и часто писали о евреях без всякого смущения, а потому, что им внезапно открылась вся двусмысленность их положения. 

Кафе разных европейских городов, которые изучает Пинскер - Варшавы, Вены и Берлина, - удивительно точно отражали, как жили евреи в этих городах. В Варшаве, где концентрация евреев была выше всего в Европе (а среди этих евреев было немало ортодоксов), евреи особенно страстно боролись за право быть и поляками, и евреями или ни поляками, ни евреями. В варшавском кафе доминирует тема "инаковости" или "отчужденности". Многие евреи одновременно гордились своей "инаковостью" и сознавали, что в любой момент могут оказаться "чужими" там, где они чувствовали себя как дома. В 1920‑е годы поэт Антоний Слонимский написал стихотворение на польском языке, где воспел свою любовь одновременно к еще не родившемуся Израилю и Польше, которые сливаются в образе одной идеализированной женщины. ("Ты мой снежный Ливан, темнокудрая дева… За один твой поцелуй я отдам две родины".) Польские националисты усмотрели в его плюрализме предательство. Позднее разъяренный поляк‑националист напал на Слонимского в его собственном кафе. 

В атмосфере варшавского кафе можно увидеть основу всего творчества Исаака Башевиса Зингера. О первом вечере в знаменитом варшавском кафе Зингер писал:

Прежде чем открыть дверь я некоторое время набирался смелости. Почему я так дрожу? - спрашивал я себя Я открыл дверь и увидел зал. Напротив, с другой стороны зала был буфет, как в ресторане. Писатели сидели за столиками. Некоторые из них ели, другие играли в шахматы, кто‑то разговаривал. Все они казались мне ужасно важными, полными мудрости и высших знаний такого рода, который возвышает людей над земными тяготами Я думал, что кто‑нибудь спросит меня, кто я такой и чего мне нужно, но никто ко мне не подошел. Я стоял там, широко разинув рот. 

В конечном счете Зингер перенес все оттенки этого пространства - привычку к спору и загадочность происхождения, пересказ печальных любовных историй и смелые утверждения, не имеющие под собой никакого основания, - в скромные кафетерии Верхнего Вест‑Сайда. 

Разговоры и споры в кафе шли на любые темы, какие только можно вообразить под еврейским солнцем, да и под нееврейским тоже. Эмиграция, сионизм, ассимиляция, отъезд в Америку, желание остаться. Кафе - "это место встречи тех, кто мыслит сходно", - писал один журналист в первые годы культуры кофеен в Берлине. "Торговец, который хочет обсудить свои дела и состояние сделки с кем‑то; журналист, которому нужно услышать последние сплетни и прочитать последние новости в газете; господин с независимым капиталом, которому нечем заняться, но он хочет притвориться, будто чем‑то занят; офицеры, студенты - короче говоря, все, кого хоть сколько‑нибудь интересует общественная жизнь". 

В кафе флиртовали и завязывали романы, особенно в межвоенной Вене. "О наличии огромного количества женщин в кафе, - пишет Пинскер, - свидетельствуют многочисленные тексты, написанные в основном еврейскими авторами‑мужчинами". Один из них, Мелех Хмельницкий, написал на идише стихотворение "Прекрасная незнакомка в шумном кафе". Но при этом кафе оставались преимущественно мужским пространством. Вики Баум, которая начала свою литературную карьеру в Вене, а впоследствии написала роман "Гранд‑отель", экранизированный компанией Metro Goldwyn Mayer, с горечью говорила: "Не припомню, чтобы в Kaffeehaus были женские туалеты". 

Каждый "кофейный" город обладал собственным характером. В Вене, столице всех кафе, еврейский завсегдатай хотел казаться не австрийцем, а наоборот, утонченным космополитом. Главное было - гордиться своим городом. Своего рода святым покровителем венских кафе первой трети ХХ века был писатель Карл Краус, одновременно еврей и антисемит, который высмеивал кафе и не вылезал из них. В Берлине евреев было меньше и проблема решалась проще: нужно было просто выбрать, еврей ты или немец. 

Наконец, в Нью‑Йорк культура кафе попала из‑за границы, и на смену модели центрального кафе, куда стекаются все подряд, пришло районное кафе, принадлежащее маленькой секте, обычно левого толка. Молодая эмигрантка из России Эмма Гольдман почувствовала себя в Нью‑Йорке как дома, когда пришла в кафе в Нижнем Ист‑Сайде, где собирались анархисты. Интересно, что нью‑йоркский плавильный котел породил самые разные и не похожие друг на друга кафе, в каждом из которых идентичность переплавлялась в политические идеалы. В любом случае, в одной торговой точке можно было найти целую жизнь. 

Пинскер, с любовью и вниманием описывающий завсегдатаев кафе, обращает мало внимания на экономическую сторону функционирования этих заведений. Правило, до сих пор действующее в большей части Европы, гласило, что можно взять всего одну чашку кофе и сидеть до бесконечности. Главным коммерческим принципом служит лояльность клиента. Лучше подать сотню чашек кофе одному писателю, чем по чашке кофе сотне писателей, поскольку человек, выпивающий сотую чашку, почти наверняка придет за следующей сотней, а потом и за еще одной. Недавние исследования показали, что постоянные клиенты для небольшого предприятия гораздо выгоднее новых в силу стабильности постоянного дохода. Главное условие, видимо, состоит в том, чтобы хватило места и для новых клиентов. Кафе не может стать полностью эксклюзивным клубом и сохранить доходность. Возможно, поэтому кафе так часто брали себе эпитет "гранд" и поэтому многие европейские кафе занимали такие просторные помещения, хотя, судя по старым рисункам и фотографиям, они редко бывали по‑настоящему заполнены. 

В одной из величайших комедий, где действие происходит в кафе, "Иммигранте" Чарли Чаплина, бродяга, только что приехавший в Америку неизвестно откуда, но совершенно ясно, что из Восточной Европы, тянет время до подачи счета, который он просто не может оплатить, просто заказывая еще кофе. И это важно, что завсегдатаи кафе привыкли пить кофе. Пинскер почему‑то умалчивает о том, как готовили и подавали кофе. Потому что кофе - сам по себе напиток чудодейственный, возбуждающее средство, помогающее сосредоточиться. Внешний вид и значение кафе - естественное следствие связи, существующей между кофе и социальным возбуждением. Действительно, одна из исторических функций кофе состояла в том, что он - не алкоголь. Европейцы, которые всегда пили пиво вместо небезопасной воды, избавились от вечного ступора благодаря богатому кофеином настою. Кафе были площадками, где тренировали внимательность. Они не давали городу уснуть. 

Так как же с хабермасовской концепцией кафе как арены гражданского общества и гражданского общества как основе просвещенного общества? Разумеется, кафе может быть основой эмансипации - именно поэтому поколение Агнона так страстно туда стремилось. Но исследование показывает интересный парадокс: какие бы интеллектуальные ни велись беседы, как бы высоки ни были потолки и как бы изысканны ни были официанты, гражданское общество не в состоянии защитить космополитичные коллективы от нападения. Кафе может стать фундаментом, но крепостью ему не бывать. Самые мучительные сцены в книге Пинскера разворачиваются в Варшаве, где кафе Штука действовало в гетто до последнего дня, когда всех евреев в 1943 году угнали в Треблинку. Певцы пели, а танцоры танцевали с попустительства немцев, падких на взятку, и хотя многие осуждали эти последние кафе за фривольность (и за невольный коллаборационизм), писатель Мишель Мазор справедливо превозносил их "непрекращающуюся жизнь в городе, который немцы считали кладбищем - разве в определенной степени они не были протестом гетто, его утверждением своего права на жизнь?" 

Пинскер заканчивает книгу меланхолическим рассказом о супругах из Нижнего Ист‑Сайда на Манхэттене, которые лет десять назад попытались открыть классическое кафе в центральноевропейском стиле и прогорели. Снимать помещение оказалось слишком дорого, клиенты слишком беспокойные. И все же улицы любого современного американского города наполнены кофейнями, которые привлекают орды завсегдатаев с ноутбуками, готовых сидеть там как можно дольше. Обычно, описывая, чем отличается наша цивилизация после "Старбакса" от исчезнувшей цивилизации кафе, говорят, что в классическое кафе люди приходили общаться, а человек, который проводит целый день за работой в "Старбаксе" или у его более элегантных и уютных конкурентов, как раз не хочет ни с кем общаться. Проводя день в интернете, он может поддерживать связь с друзьями, адвокатами и возлюбленными, но они существуют где‑то вовне, а не внутри кафе. В современном кафе пространство не делят, а лишь арендуют. 

И все же эти одинокие и отвергнутые еврейские писатели тоже были где‑то там - затерянные в книгах и газетах, составлявших суть этого времяпровождения. Важны не слова человека за соседним столиком, а ощущение близости - ощущение способности найти себя среди других, сохранять право на частную жизнь в публичном пространстве и быть публичным человеком даже погрузившись в собственные грезы. И эти деликатные привычки совместного существования можно приобрести, одновременно стуча по клавиатуре в сетевой забегаловке со стеклянными витринами, с тем же успехом, что и толкаясь локтями в Варшаве, перелистывая страницы "Литерарише блетер". Молчаливая близость других людей кажется плебейским и негодным социальным идеалом. Но это не мешает ей быть первым принципом более обыденных форм плюрализма. 

Адам Гопник, The New Yorker