Не увлекательный и не отличающийся психологической тонкостью фильм "Семь дней в Энтеббе" явно ждет провал. 

Один герой строго говорит другому, что борьба должна продолжаться - ради заложников. Столь же строго второй отвечает, что если борьба должна продолжаться, то мы все - заложники. Второе утверждение метафорично, а возможно, даже метафизично, если полагать, что речь идет о будущем, омраченном вечной враждой. Первое же буквально: в Уганде террористы держат на мушке 246 заложников - женщин, мужчин, детей, и их нужно спасти. 

Как исправить этот сбой в коммуникации? Никак, и поэтому "Семь дней в Энтеббе", новый фильм о самой, пожалуй, дерзкой в истории спасательной операции, невозможно смотреть без раздражения. 

То на экране появляется Зив, суровый молодой десантник, собирающийся отправиться на службу, который препирается со своей девушкой, миролюбивой танцовщицей. То на экране Шимон Перес, главный вдохновитель операции "Энтеббе", который препирается со своим трепетным полудругом‑полуврагом - премьер‑министром Ицхаком Рабиным. Неважно, кто говорит, речь всегда об одном и том же: сколько нам еще бороться? Для всех, кроме высокоморальных сценаристов, решивших сделать серьезное кино об этических дилеммах, ответ на этот вопрос предельно ясен: бороться будем до тех пор, пока плохие парни с пушками хотят нас убить. Но в "Семи днях" эти плохие парни не так уж и плохи. Они - немецкие интеллектуалы, а это значит, что время от времени они должны откладывать свои автоматы Калашникова и обсуждать диалектическую природу истории. 

Этот образ злодея‑аспиранта сам по себе не ужасен и, к тому же, не далек от истины. Угнавшие самолет немцы Вилфрид Безе и Бригитта Кульман, по свидетельствам многих выживших, были склонны к долгим разговорам о справедливости, добродетели и других абстрактных понятиях, а душный, пыльный африканский аэропорт, где диктуют ультиматумы и истекает отведенное время, послужил бы прекрасной декорацией для экзистенциальной драмы. Представьте себе: режиссеры фильма об Энтеббе, уверенные в том, что все зрители уже знают сюжет, пожертвуют взрывами и стрельбой и вместо этого снимут два часа напряженных разговоров - что‑то наподобие "Двенадцати рассерженных мужчин", только не между присяжными, а между заложниками и их мучителями. 

И иногда кажется, что именно в таком фильме хотели бы сниматься актеры, играющие Безе и Кульман: Дэниел Брюль и Розамунд Пайк. Когда Кульман звонит своему бойфренду в Германию и устало рассказывает об угоне самолета, кажется, что в этот момент она бы с радостью сбежала не только из Уганды, но и из самого фильма, где ее роль сводится к нескольким сердитым окрикам и нервным конвульсиям, а это совсем не предел ее мечтаний. И ее можно понять. Как это принято нынче в Голливуде, создатели "Семи дней" уверены, что первоочередная задача фильма - делать прогрессивные заявления, а не быть образцом свободного искусства. Прогрессивные заявления надо как‑то вставить в фильм, проще всего - через политические разглагольствования. Но, к несчастью для благонамеренных кинотеоретиков, мы, неумытые массы, ходим в кино, чтобы развлекаться, а не чтобы образовываться, поэтому такой фильм остается в пролете. Его создателям неинтересна подлинная глубина террора, а простую динамику боевика они презирают, и в результате выбирают какой‑то компромисс. Так, кульминационная сцена фильма - захват терминала с заложниками - дается в замедленной съемке, что ужасно раздражает, а кроме того - перемежается современным танцем, что призвано в очередной раз обратить внимание зрителя на немудреную центральную тему фильма: война как метафора. Если в предыдущем, вдохновленном историей "Энтеббе", боевике Чак Норрис расстреливает плохих парней со своего смертоносного байка, тут грациозные балерины порхают по пустой сцене. Катарсис не допускается. И на развлечение тоже не похоже. 

И это не только художественное фиаско, но и моральное, и даже теологическое. В любой истории про схватку добра со злом выстрелы это зачастую знаки препинания, необходимые для понимания всего сюжета, а разговоры тут неуместны - и не только потому, что плохи для фильма, но и потому, что не трогают душу (примитивные соображения, которые как раз и подталкивают людей вроде Безе и Кульман к насилию). В лучших фильмах режиссерам этот момент ясен интуитивно. Сравните, к примеру, "Семь дней" с "Карлосом", шедевром Оливье Ассаяса, посвященным жизни и деятельности крупнейшего террориста того времени, дружка революционно настроенных товарищей Вилфрида Безе и Бригитты Кульман. Как и позднего Робера Брессона, Ассаяса интересует проблема спасения, и он понимает, что она интересует и его героя, каким бы страшным убийцей он ни был. На протяжении фильма Карлос ищет избавления в одной кровавой бойне за другой и постепенно осознает, что насилие приводит лишь к насилию - не к возможности выйти за его пределы, не к спасению. Слово и дело идут рука об руку. Если режиссер обходится без первого - получается вульгарно; если без второго - получается скучно. 

В "Семи днях" нет толком ни первого, ни второго. Этот фильм высказывается о событиях, как сделали бы вы, находясь на званом обеде в Вашингтоне или сочиняя редакционную статью для "Нью‑Йорк Таймс", - делая общие, вялые заявления и при этом поглядывая по сторонам в поисках признаков одобрения. Фильм начинается с титров, где сообщается, что если некоторые считают угонщиков самолета террористами, то другие называют их борцами за свободу. А заканчивается фильм другими титрами, извещающими нас о том, что полюбившийся зрителю самокритичный премьер‑министр Рабин был убит религиозным фанатиком, не разделявшим его просвещенных взглядов на тщетность борьбы. И эти титры, задающие рамку фильма, не случайны - именно они и есть фильм, а все, что показано между ними, нужно лишь для подкрепления этого пустого и бессодержательного утверждения, которое выбрали создатели "Семи дней". 

Да, война ужасна, и те из нас, кому довелось пережить войну, понимают это лучше остальных. Но от войн не избавиться с помощью пустых заявлений и бессмысленных жестов, с помощью красивых метафор и бездарных фильмов. Что‑то может измениться только благодаря серьезной работе - творческой, политической, духовной, которая должна начаться с постановки трудных вопросов и признания неудобных истин: да, зло существует и гнетет нас, а открытое сердце и сжатый кулак должны учиться действовать совместно, чтобы им обоим удалось выжить. Люди, рисковавшие своей жизнью в Энтеббе, интуитивно понимали это. Очень жаль, что люди, полагающие своим правом рассказывать их историю сорок лет спустя, этого больше не понимают.

Лайел Лейбовиц, A New Entebbe Movie, Hijacked by Bad Ideas