Чтобы лучше разобраться в ситуации, два этих понятия нужно поставить в подходящие для них исторические рамки.

После терактов в Копенгагене и очередного осквернения еврейского кладбища во Франции премьер-министр Манюэль Вальс (Manuel Valls) подчеркнул в своем выступление место французских евреев в обществе и назвал врагом страны "исламофашизм".

Не спорю, в тяжелые времена премьер должен успокоить людей и обрисовать грядущий курс, а не зацикливаться на конкретных понятиях. Тем не менее назвать точными исторические рамки подобных заявлений вряд ли получится.

Откуда взялось слово "антисемитизм"

Тяга Манюэля Вальса к сильным выражениям становится понятнее с учетом того, что французские левые зачастую неправильно квалифицировали и понимали особенности антисемитизма. И, говоря по правде, это относится не только к ним.

Слово "антисемитизм" появилось в Германии в 1879 году вместе с выходом книги "Победа иудейства над германством" Вильгельма Марра (Wilhelm Marr), который в том же году основал Антисемитскую лигу. Марр стремился подвести под антиеврейские настроения новую основу, выйти из религиозного контекста антииудаизма и создать нечто объективное и научное с опорой на исторические данные.

Его мысль отталкивалась от открытия родственных связей индоевропейских языков, которое породило в 1819 году миф о существовании арийской расы. В данном случае речь шла о группе ближневосточных "семитских" языков, от названия которой уже и было образовано понятие "антисемитизм" как критика "еврейской расы". По факту же четких границ тут не существовало, и, например, в антисемитском законе правительства Виши чертой принадлежности к "еврейской расе" считалось и вероисповедание предков.

Если кратко, у брошюры Марра было два издания. Удивленный ее популярностью французский журналист Жан Бурдо (Jean Bourdeau) впервые провел анализ вопроса в ноябре 1879 года. По его словам, все объясняется поддержкой немецкими евреями современного бисмарковского государства, которая навлекла на них ненависть люлдей замшелых, отсталых и клерикальных взглядов. Обозреватель усматривает у Марра проявление "метафизической" ненависти, противопоставление еврейского материализма и немецкого идеализма. Как он считает, значимость еврейского вопроса в Германии объясняется в первую очередь тем фактом, что конспирологический антисемитизм считает экономику и прессу Германии подконтрольной евреям, но не понимает, что те представляют собой цивилизованную часть варварского немецкого народа.

В то же время он не признает за антисемитизмом политического будущего во Франции, потому что эмансипация произошла там еще в 1791 году, а нация вышла на более высокий уровень, то есть осуществила слияние еврейской общины с общенациональной. В этой связи стоит вспомнить о знаменитой фразе депутата-революционера Станисласа де Клермон-Тоннера (Stanislas de Clermont-Tonnerre):

"Нужно во всем отказать евреям как нации и все дать евреям как личностям. Нельзя, чтобы они формировали в государстве некую политическую общность или группу. Нужно, чтобы они были гражданами-индивидами".

Как бы то ни было, его пророчество оказалось неверным, и в 1886 году французская аудитория рукоплескала "Еврейской Франции" Эдуара Дрюмона (Édouard Drumont), которую за два года переиздали 145 раз. Книга стала одной из вех в истории французского антисемитизма.

Но все это не отразилось на непонимании масштабов явления. Так, в 1894 году Бернар Лазар (Bernard Lazare), один из главных борцов за капитана Дрейфуса, писал следующее:

"Антисемитизм неосознанно сам роет себе могилу. Он несет в себе зерна собственного уничтожения, и оно неизбежно, потому что, открывая путь социализму и коммунизму, он подрывает породившие его экономические, а также религиозные и национальные основы, которые являются продуктами современного общества и исчезнут вместе с ним".

Даже Жан Жорес (Jean Jaurès) далеко не сразу осознал все масштабы явления. До активной поддержки дрейфусаров ему тоже было свойственно рассматривать антисемитизм как некий грубый объект, единственной заслугой которого могло быть разве что продвижение социалистических идей.

С 1840-х годов слово "еврей" так прочно стало синонимом "спекулянта", что левым было непросто подобрать формулировки, чтобы отделить необходимость защиты религиозного меньшинства от их неприятия капитализма. Век спустя, когда мы имеем дело скорее с нормализацией, а не расширением антисемитизма, им все еще очень непросто подвести основу под антирасистскую риторику из страха дать толчок исламофобии или оправдать нарушение израильским государством международного права.

Откуда взялось слово "исламофашизм"

Слово "исламофашизм" выгодно отличается тем, что связывает обозначение врага с антифашистской борьбой, которая имеет большое значение во французской левой культуре. Оно позволяет показать, что речь идет в первую очередь о политическом враге, то есть радикальный исламизм воспринимают с позиций органицизма, как и европейских ультраправых. Концепция зародилась после того, как в 1990-х годах специалисты по фашизму провели большую работу по объединению понятий политической религии и тоталитаризма.

После 11 сентября 2001 года (но до того, как президент Буш-младший разрекламировал его на весь мир) ярлык "исламофашизм" был популяризирован американским журналистом Slate Кристофером Хитченсом (Christopher Hitchens) (скончался в 2011 году). На самом деле его аргументы отражают непонимание сути фашизма, а проведенные аналогии отсылают нас к двум категориям.

Прежде всего, это относится к идеологии. Его рассуждения касаются течений консервативной революции в Веймарской республики, которая обладает схожими чертами с иранским режимом и послужила своего рода матрицей для возрождения радикальных ультраправых течений в Западной Европе начиная с 1960-х годов.

Далее, это проявляется на уровне формы явления: предложенная им концепция фашизма представляет собой регрессивный синтез 40 лет историографии. Фашизм (и исламизм) сводится в данном случае к описанию стремящейся навязать свою волю народам варварской орды фанатиков, а не диалектике между обществами и государствами. Иначе говоря, это шаг назад в прошлое по сравнению с работами Ренцо де Феличе (Renzo de Felice) и Джорджа Мосса (George Mosse), которые позволили понять, как фашизм смог завладеть сознанием людей.

В этой связи нужно признать, что, пройдя через призму полемики, насыщенные и сложные историографические дискуссии лишь дали новый материал для смешения понятий: ярлык "фашизм" необоснованно лепится на любые радикальные движения, которые выступают против норм рыночной демократии. Таким образом, о каком-то анализе фашизма тут говорить не приходится, и возникает как научная, так и общественная необходимость поставить его на подобающее место.

В любом случае, подобная неоконсервативная риторика перекликается с исламофобией во Франции после войны в Косове и раскола Национального фронта в 1999 году. Вторая интифада, 11 сентября и рост числа антисемитских акций во Франции породили в обществе спрос на нечто оправдывающее исламофобию. С этого момента в СМИ слышится лишь что-то одно: либо критика исламофобии, либо недовольство юдофобией. Причем одно отрицает другое на основе критериев, которые отталкиваются от позиции по палестино-израильскому конфликту. Та гипертрофированная значимость, которую придают ему причастные к политике люди, делает невозможным любые рациональные выводы. В частности о том, что во французском обществе поднимается волна неприятия ко всему чужеродному.

Исламизм сводится к антииудаизму и антисионизму, нацизм - к кровавому антисемитизму, и между ними ставится знак равенства. Эта аналогия, которую не поддерживает ни один специалист по истории фашизма, отвечает логике "противостояния" с новым общим врагом. Демократическая дискуссия по вопросам мультикультурализма, сдерживание политического ислама, все это не смогло попасть в общественное пространство рационального диалога, тогда как мировоззренческая самоизоляция мусульман способствовала формированию индихенистской концепции. Французская демократия оказалась не в силах дать политический ответ политическому исламу и исламофобии.

Понятие "исламофашизм" никак не назвать адекватным и по нравственным причинам: оно соответствует ложному представлению как об исламистских, так и фашистских явлениях. Оно черпает силу в этике, что, безусловно, заслуживает уважения: ужас перед зверствами Исламского государства перекликается в сознании европейцев с преступлениями нацизма. Но одних благих намерений в политике недостаточно. Хотя нежелание мешать в одну кучу всех мусульман и радикальных исламистов и может объяснить применение неподходящего ярлыка "исламофашизм" (он подчеркивает, что речь идет о политической борьбе), здесь существует риск передачи представлений, которые питают либо исламофобию, либо ошибочное представление о явлении и, как следствия, методах противодействия ему.

Николя Лебур, "Slate.fr", Франция