Яков Шехтер- известный русскоязычный израильский писатель, автор множества книг, редактор журнала "Артикль", наш современник. Живет в Холоне .С ним можно поговорить обо всем-- о религии и истории, о политике и предназначении человека, о задачах писателя и жизни обычного гражданина .А еще- его очень интересно слушать.

-Яша, вопросов так много, что и не знаю какой задать первым. Давай начнем с твоей творческой биографии, а именно с ее первых шагов-когда и при каких обстоятельствах желание писать тексты, останавливать мгновение, водить ручкой по чистому листу бумаги настигло тебя?

- Писательство - это призвание. Взмах Божественного крыла, помечающий человека для определенной роли в этом мире. Если заслужит - то есть приложит достаточное количество усилий − предназначение реализуется. То есть через него в мир будет вбрасываться некая информация. А если не заслужит - будет всю жизнь ходить в непризнанных гениях. Потому, что ощущение избранности накрывает человека с раннего детства. Правда, проходит немало времени, прежде чем он осознает - или не осознает - что его избрали не для славы и похвальбы, а для тяжелой работы.

Я всегда знал, что стану писателем. И сколько себя помню, занимался сочинительством. Первый рассказ мы с братом написали в 4 классе и отправили куда-то в одно из центральных московских изданий. На удивление - ответ пришел. Консультант подробно разобрал наши каракули. Очень хвалил. Указал на недостатки. Обещал большое будущее. Призывал работать над словом. В общем - ответ куда более правильный и полезный, чем простая публикация.

В девятом классе я поступил в Школу Молодого Журналиста при одесской молодежной газете и, закончив ее, понял, что журналистика - не мой путь. Поденная черновая работа со словом огрубляла праздник диалога с чистым листом бумаги, превращая лиру в мотыгу, а Пегаса в заезженного ишака. Так мне казалось в 17 лет.

Писателем меня впервые назвала писательница Белла Абрамовна Дижур, мать знаменитого скульптора Эрнста Неизвестного. Я гостил у нее в Свердловске и уже не помню, по какому делу, мы оказались на одной из центральных улиц города и зашли в писчебумажный магазин. Там, у витрины с авторучками, я застрял на несколько минут. Вернее, совсем не на несколько, а довольно надолго.

Белла Абрамовна все это время стояла рядом, рассматривая меня с доброжелательной улыбкой. Когда я сполна налюбовался зрелищем и, к облегчению продавщицы, наконец-то купил ручку, Белла Абрамовна вынесла свой вердикт:

- Яша, вы писатель.

- Почему вы так решили? - удивился я. - Может, просто графоман?

- Меня не проведешь. Так относиться к орудию труда может лишь тот, у кого есть с ним глубинная, внутренняя связь.

Я отшутился но, трясясь в прокуренном вагоне поезда из Свердловска в Курган, где я учился в машиностроительном институте - сначала научись зарабатывать кусок хлеба, а потом пиши, сколько хочешь, решили мои родители - всерьез задумался о своем будущем.

Занавес пошел вверх спустя десять лет, уже в Вильнюсе. Владимир Райз, мой товарищ по сионистской деятельности, привел меня к Риве Богомольной.

- Есть бабуля, - объяснил он, - пережившая нечто удивительное. Всю оккупацию она пряталась в лесу, неподалеку от своего местечка Бутримонис, скрываясь от немцев и литовцев, а после войны начала мстить пособникам убийц. Ей удалось посадить полсотни бывших полицаев. Нужно записать рассказ Ривы про уничтожение местечка и передать в "Яд Вашем". Я к ней уже посылал двоих ребят, но они не сумели найти с ней общий язык. Мне, почему-то кажется, что у тебя выйдет.

Так появилась моя первая книжка "Если забуду", литературная запись воспоминаний Ривы Богомольной и других уцелевших евреев из местечка Бутримонис. Работая над ней, я понял, что праздник диалога с чистым листом бумаги начинается с дружбы седалища со стулом, и чтобы вытащить книжку из мрака небытия, требуется полюбить ту самую черновую работу со словом. Прозаик запрягает в свою колесницу не Пегаса, а ишака и сам больше всего похож именно на это животное.

Первая слава меня встретила довольно скоро, но весьма неординарным образом. Работа была сделана и рукопись через эмиссаров, под видом американских туристов наезжавших в Вильнюс, ушла в Иерусалим. Какова будет ее судьба, мы с Райзом не знали. Честно говоря, об издании книги никто не думал. Задача была собрать показания, превратить бессистемный хаос устной речи в осмысленный текст и переслать в музей. А они там, в Израиле, уже решат, как со всем этим поступить. "Яд Вашем" передал рукопись иерусалимскому издательству "Шамир", и те превратили ее в книгу. Но нам про этот радостный факт никто, разумеется, не сообщил.

На дворе стоял 1984 год, время андроповщины. Приехав на Суккот в Москву, я прямо с поезда помчался на Архипова в синагогу - перекусить. Сукка, увенчанная снежной шапкой, стояла во дворе синагоги. Не успел я войти и развернуть свои бутерброды, как меня заметил подпольный преподаватель иврита Реувен Пятигорский.

- Привет! А я про тебя сегодня по радио слышал. "Голос Израиля" сообщил - у вас с Райзом вышла книжка в Иерусалиме. С одной стороны, я тебя поздравляю, а вот с другой… Тамошние дураки-журналисты такое наговорили…

- Зачем они болтают на весь мир, да еще фамилии в эфир называют, - схватился я за голову. - Про эту рукопись знали всего три человека!

- А теперь знает весь мир, - "успокоил" меня Пятигорский. - Сказали, живут в Вильнюсе два мужественных отказника, которые спят и видят вырваться из медвежьих объятий советской власти. А пока ворота закрыты, они собирают по Литве обличительные материалы. И так далее, и тому подобное. В общем, дружок, года на три тюремного заключения эти болтуны для тебя наговорили...

В Вильнюс я возвращался со страхом, опасаясь, что возьмут прямо на вокзале. Не взяли, обошлось, но пообщаться с уполномоченными лицами пришлось не раз, и не два. Живи я на Украине или в России - точно загремел бы в лагеря. Но вильнюсский КГБ, наполовину состоявший из литовцев, которые, как спустя пару лет выяснилось, не шибко любили советскую власть, спустил дело на тормозах. Вот так я стал писателем и впервые ощутил обжигающее прикосновение славы.

- А теперь о твоей генетике- были ли в твоем роду писатели, поэты, люди творческих профессий о которых ты знаешь лично, слышал по рассказам родителей или во всем виноваты почва и судьба?

- Я родился и провел детство в Одессе, в старом доме на Тираспольской улице, прямо напротив табачной фабрики. На тротуаре, перед воротами, рабочие расставляли громадные рулоны бумаги, и мы, мальчишки, перебегали через улицу, не обращая внимания на отчаянные трамвайные звонки, и катались на рулонах. До сих пор помню сладковатый вкус бумаги и дурманящий аромат перерабатываемого табака.

Вот воздух, который я в детстве вдохнул. Судя по правилам создания литературных школ, я должен был превратиться в заядлого курильщика. Но я, к счастью, не курю. Что-то не сработало в теории или правила сложнее, чем нам кажется.

Из родного города я уехал в 17 лет и возвращался в него только навестить родителей. Многие годы я прожил в Сибири, потом в Прибалтике. Зауральское "чо" напрочь вытеснило одесское "шо", в моем лексиконе появились странные слова вроде "однерки" и "посюдова". Неистребимый, по утверждению Валентина Катаева, черноморский акцент оказался замечательно истребимым. Во всяком случае, его напевные раскаты я выделяю моментально в любом шуме, как выделяют знакомую мелодию. Так же, как здоровый человек не ощущает своего тела, мы не слышим интонации, с которой говорим. А если слышим - значит, не своя.

Меня всегда удивляло, как выходцы из еврейских семей, воздухом общения в которых был идиш, превратились в русских литераторов. И не просто литераторов, а принесших новую интонацию, собственную приправу на пир русской словесности. Откуда они впитали краски и обертоны речи, немыслимо исковерканной украинцами, греками, турками и болгарами, как решились уйти из уютного мира знакомых словосочетаний в безжалостное пространство правильного языка?

Ответ мне неизвестен. Но нам было легче: Бунин и Бабель стояли на одной полке, совсем недалеко от Багрицкого и Белого. Мир литературы органично включал в себя зверей всевозможной окраски, они мирно сидели рядышком, свесив из шкафа лапы и хвосты. Можно было выбирать школу по вкусу, читай и катись.

Проблема, наверное, в том, что вкус не выбирают. Так же, как и слух. Одни ноты сразу признаются своими - другие, ничуть не менее благозвучные, бракуются еще до того, как прозвучат.

Если что роднит меня с великими предшественниками, то это песенки, которые мурлыкали бабушки, те же самые песенки: под них так сладко засыпать и так легко просыпаться. И засыпанная желтыми листьями Соборка с грустным Воронцовым. И шум моря, что всегда рядом, стоит лишь свер-нуть за угол. Те небольшие, но бесповоротно формирующие вкус подробности, из которых складывается литературная почва, на которой прорастает литературная судьба.

- А как ты считаешь- мастерское владение словом- это подарок предков, или того, кто над нами? А талант?

- Талант - это аванс, который выписывает Всевышний тому, кто предназначен стать проводником Его воли в этом мире. А дальше начинается - или, скорее всего, не начинается большая личная работа. Свою долю в симбиоз -Творец-писатель - человек приносит через седалище. Часы, проведенные на нем за работой, и есть личный вклад в творчество. Все остальное посылается свыше, если инструмент приготовил себя к использованию.

Много раз меня спрашивают, вот почему ты подобрал именно эти слова, как здорово построил аллитерации, как ловко увязал чередование определенных согласных или гласных, чтобы создать звуковой эффект, работающий на содержание. И я каждый раз отвечаю, что я тут ни при чем.

Работа писателя, после того как он изрядно потрудился над составлением фабулы, сбором материала, ознакомления с эпохой, ее лексикой и обычаями, после основательной проработки этнографии, заключается в прислушивании. Да, писатель сидит над листом с ручкой в руке или замирает над клавиатурой компьютера и пытается увидеть картинку, услышать, что и как говорят герои и зафиксировать увиденное и услышанное. Слова как бы находятся сами по себе. Разумеется, их после этого надо сто раз просеять через сита благозвучности и ритма, но эти сита приобретаются работой и этому можно научить кого угодно. Первоначальный текст возникает как бы сам собой, или приходит из Высшего пространства.

- Ты человек верующий - расскажи, как ты, человек светский ( предполагаю, что большинство выходцев из Советского Союза были и многие остаются такими), пришел к религии, и как это отражалось и отражается на твоем образе жизни.

- Как и большинство моих советских сверстников, я был весьма далек от религии. В семье сохранились осколки традиции, какие-то блюда на полузабытые праздники - кулинарная память. Передать мне традицию было некому. Один дед погиб в Харьковском котле, второй вернулся из лагерей и умер до моего рождения. Родители, воспитанные советской школой, уже ничего не знали. От прадеда сохранился молитвенник, но черные квадратики ивритских букв ничего мне не говорили.

Перевалив через рубеж двадцати пяти лет, я начал искать духовность. Наощупь, еще сам не понимая, что хочу отыскать. В этом поиске я был не одинок, подобно мне на поиски вышли ребята из разных городов Союза, русские, литовцы, таджики, украинцы, татары. И все пребывали в одном и том же состоянии, состоянии духовного невежества. Новая общность - советский народ, люди с ампутированной душой.

Воспитанные советской атеистической школой, конспектировавшие лекции по диалектическому материализму - большинство ребят были с высшим образованием - мы с дрожью восторга открывали для себя запрещенные эзотерику и мистику. Открывали по книгам. Главными авторами считались Кастанеда и Раджанеш. Читали также Успенского, Гурджиева, Ричарда Баха, Блаватскую, Рериха, Агни-Йогу.

И вдруг мне рассказали о мистике из Средней Азии. Настоящий дервиш, последователь суфийской школы! И судя по рассказам очевидцев - творит чудеса. Я собрался и полетел в Кара-Калпакию.

До этого в Средней Азии я ни разу не был и пустыню впервые увидел, прилетев в Нукус. И верблюда - не сонного зоопаркового зверя, больше похожего на ожившую декорацию, а настоящего, бредущего через барханы с грузом на спине. Экзотика - настоящий, пахучий, заповедный восток кружил голову! А уж сам дервиш казался просто воплощением этой экзотики - представитель живой традиции, да еще такой колоритный!

Первый вечер в мазанке суфийского пира Мирзы не походил ни на один из вечеров моей жизни. Но самое потрясающее началось утром. Надев халат дервиша, я пошел вместе с "учителем" на Султан-Бобо, место упокоения хранителя одежды пророка Магомета. Вокруг мазара находилось древнее мусульманское кладбище. Чужие туда не попадали - закрытое от посторонних глаз, потаенное, внутреннее место. Паломники режут баранов, варят плов и угощают дервишей. Мирзабай проводит за ограду своего ученика, усаживает на кошму. А ученик дервиша - это я! Было от чего сбрендить.

Я посещал дервиша несколько раз. В один из приездов, уже в Ферганской долине, он познакомил меня со своим учителем, седым стариком, настоящим сеидом, потомком пророка. Сеид усадил меня на ковер рядом с собой. В полном молчании мы провели около часа. У меня было ощущение, словно к моей груди, а потом к спине между лопаток, прикладывают горячий кирпич. Не раскаленный, а такой, что можно вытерпеть и от него жар растекается по всему телу. Потом сеид улыбнулся, очень по-доброму улыбнулся, и сказал:

- Иди к своим.

Я тогда еще не совсем понимал, куда это к своим. Но вышел на дорогу.

- А на твоем творчестве?

- Среднюю школу в Одессе закончил в 1973 году с двумя четверками, все остальные предметы сдал на отлично. Встал вопрос, где учиться дальше. В семидесятые годы двери вузов Украины были плотно захлопнуты перед носом еврейских абитуриентов. Ректор Одесского МедИна хвастался: у меня, как в шахте - ни одного еврея.

Он, как водится, врал - приехав в Израиль, я встретил не одного еврея, работавшего в шахтах, и не только на административных должностях, но и самых настоящих шахтеров, своими руками добывавших уголь.

Так жизнь занесла меня в Курган, столицу Зауралья. Вместе со мной в Курганском Машиностроительном институте учились еврейские парни из Киева, Харькова, Гайсина, Запорожья. Институт я закончил с красным дипломом и был оставлен на кафедре "Детали машин" для поступления в аспирантуру. Но вышло совсем по-другому.

Уже на первом курсе я тяжело заболел Израилем. Все мои мысли и желания были подчинены желанию поскорее там оказаться. Это походило на навязчивую идею, когда мне было плохо, я думал об Израиле, кода становилось лучше, снова возвращался мыслями к нему. Много лет спустя, главный раввин Реховота Симха Кук, выслушал мой рассказ о тех днях, объяснил это так:

- Израиль на многих языках мира зовется Святой землей. Эта земля свята и для евреев, и для мусульман, и для христиан. И она зовет. Тот, кто слышит этот зов, не может с собой ничего поделать.

Уехать из Кургана было невозможно. То есть, ОВИР существовал, можно было взять бланки и подать заявление на выезд в Израиль. Но… На собрании актива коммунистической партии Курганской области, проходившей в здании драматического театра, второй секретарь обкома партии сделал драматическое заявление. На записку из зала: а что будет, если кто-нибудь из нашей области захочет выехать в Израиль на постоянное место жительства, он ответил со всей большевистской прямотой:- Первый, кто подал в Челябинске на выезд - повесился.

Никто не хотел быть первым. Поэтому евреи потихоньку разъезжались из Кургана, преимущественно в Прибалтику, где отъездная политика была более либеральной. Так в 1982 году я оказался в Вильнюсе. А оттуда в 1987 году взошел на Святую землю.

Здесь все было иным: запахи, цвета, погода, люди. И, главное, атмосфера. Она действительно пропитана духовностью. Наверное, ни в одном другом месте земного шара не произошло столько событий. Причем не просто событий, а событий зафиксированных историей, то есть ставших достоянием всего человечества.

Простая поездка на автобусе из Тель-Авива в Иерусалим превращалась в головокружительное историческое путешествие. Маршрут проходил через долину Аялон. В этой долине, сражаясь с кнаанейцами, Иегошуа бин Нун (Иисус Навин в русской транскрипции) остановил луну, Маккавеи в 160 году до нашей эры воевали с греческими войсками Антиоха Эпифана, Бар Кохба в первом веке во главе еврейских повстанцев бился с римскими легионами, а в двенадцатом веке крестоносцы дрались с Салах Эт-Дином, в 1917 кавалерия генерала Алленби атаковала турецкую армию, а в 1949 иорданский легион пытался выбить из кибуцев Пальмах, первые подразделения армии Израиля. И о каждой из этих битв написаны десятки книг, сохранилось множество свидетельств, манускриптов и фотографий. Разве может писатель остаться равнодушным к истории, по которой буквально ходит босиком?!

- Ты много лет объединяешь писателей- в свое время ты с Павлом Лукашем и Петром Межурицким создали клуб писателей и поэтов большого Тель- Авива, кстати, он "жив" сегодня и в какой формат перешел?

- Нет, клуб умер. Объединения пишущих людей не живут долго, пишущие люди народ тщеславный, постоянно чувствующий себя обделенным. Анатолий Алексин не раз мне говорил: запомни, Яша, для пишущего человека успех собрата - большое личное горе. Я говорю не о писателях, а о людях пишущих. Таких в клубе было подавляющее большинство, и они его успешно развалили своей завистью и большим личным горем. Клуб существовал, пока у меня были силы и терпение мирить бесконечно ссорящихся между собой членов клуба. На каком-то этапе мне это надоело. И клуб умер. Сегодня от клуба осталась группа в "Фейсбуке". И сайт, где можно ознакомиться со многими материалами, представляющими сегодня чисто исторический интерес. Журнал "Артикль" был одним из начинаний клуба. Он, собственно, задумывался, как место публикации материалов работы клуба. Название это аббревиатура слов − АРхив Тель-авИвского Клуба Литераторов.

- А как себя "чувствует" опять- таки созданный тобой журнал "Артикль"-кто авторы, редакционная коллегия? Как можно прочитать,, где найти в информационном океане информации? И почему именно этот журнал, на твой взгляд, важно читать вдумчивому читателю? И жителям каких стран ты его рекомендуешь?

-Журнал "Артикль" - на сегодня самый старый израильский литературный журнал на русском языке, принявший эстафету от журнала "22". Благодаря личным знакомствам членов редколлегии в журнале печатаются произведения наиболее интересных авторов, живущих не только в Израиле, но и в России, США, Канаде, Германии и Украины. В редакционной коллегии замечательные прозаики и поэты, два профессора по литературе, сотрудник литературного музея. В журнале нет политики; единственным критерием отбора служит художественная ценность текста. Поэтому журнал "Артикль" выписывают в бумажном варианте читатели с трех континентов, а в виртуальной версии читают больше чем в трех десятках стран. Увидеть в Сети журнал можно здесь.

- Ты пишешь на русском, твои книги переводят на другие языки- на какие ? Где ты их презентуешь - в каких странах, кроме Израиля? Расскажи, где был недавно, кто аудитория, как встречают?

- Несколько рассказов переведены на английский, немецкий, французский, азербайджанский, литовский, турецкий. На польский переведена книга рассказов "Однажды в Галиции" и роман "Бесы и демоны". С презентацией этих книг я за последние два года объездил практически всю Польшу. Принимали восторженно, я бы сказал даже слишком восторженно. Такой прием всегда вызывает подозрения, что тебя с кем-то перепутали. Немало доводилось выступать в России, Украине, США. На выступлениях я не рассказываю о себе, не делюсь творческими планами. Каждая встреча - это своего рода спектакль одного актера, построенный на хасидских рассказах, которые я собираю, записываю и публикую. И рассказываю.

- Сегодня много говорят о биологической энергии человека, а если проще- от физических сил - отсюда возможности, желания, развитие интеллекта- ты согласен с этим? Если посмотреть твою библиографию- ты очень много успел( а ведь еще и работаешь на полную ставку)- сколько книг у тебя вышло и над чем думаешь сегодня?

- Не знаю, как это получилось, но на полке в шкафу, куда я ставлю мои изданные книги, уже нет места. Всего вышло больше тридцати книг, про каждую я могу многое рассказать, все они рождались по-разному и к читателю шли своими путями. Но оглядываясь назад и пересчитывая книги на полке, я совершенно не понимаю, как такое могло произойти.

Сейчас я дописываю травелог "Сердце Европы" о моих пятнадцати поездках в Польшу. После этого возвращаюсь ко второму роману трилогии о русских евреях, основателях Тель-Авива. Первый роман "Водолаз его величества" о еврее водолазе в царской армии, уже больше двух лет лежит на рассмотрении в российских издательствах. Видимо, не пришло его время. А вот время работать − сочинять дальше − никогда не уходит.

- И в завершение нашего разговора- каким бы ты хотел видеть Израиль?

- Землю, на которой мы живем, на всех языках мира именуют Святой. Я бы хотел, чтобы живущие на ней люди и функционирующее на ней государство как можно больше совпадали с этим именованием.