Пожалуй, ничто в прошлом не противопоставляло хороших людей так непримиримо и жестко, как волна беженцев, захлестнувшая нынче Европу. Такие идейные противостояния именовались раньше культурными войнами. Сегодня, как и всегда, общественность разделилась на лагерь добра и света, участники которого считают, что не принять нуждающихся означало бы предать основополагающие европейские ценности, и на сборище ретроградов, полагающих, что, впуская всех без разбору, политики как раз и предают эти самые ценности, попутно ставя под угрозу существование Европы.

Конечно, быть в первом лагере легко и приятно. Там сочувствуют и сострадают. Таких девушки любят. А вот на того, кто пытается нудно просчитать последствия нашествия, всегда можно навесить ярлык ксенофоба. Нужно иметь черствое сердце мизантропа, чтобы не поднять пограничный шлагбаум при виде этих черных вдов с детишками на руках. Чтобы не дрогнуть душой при виде трагического выражения детских глаз. Этот взгляд бьет без промаха, вернее, чем пуля боевика. Но часто с тем же результатом. Спросите израильтян, они расскажут.

Конечно, сказано "Не убий!", но на войне солдат руководствуется присягой, а не библейской заповедью. Если он знает, за что воюет. Когда-то европеец тонко чувствовал разницу, и если уже не чувствует, значит, европейцы кончились. Бомбежка любовью, милосердие и сострадание – дела, конечно, богоугодные, но только до тех пор, пока не подавляют других человеческих чувств и инстинктов. Давно известно: самая открытая, щемяще-трогательная и подкупающая улыбка бывает на лице идиота. За ней нет никакой задней мысли. Впрочем, и передней тоже нет. Трудно на нее не откликнуться и не улыбнуться в ответ, но идиотская улыбка не заменяет трезвой оценки ситуации. Как и розовые слюни на подбородке не заменяют рациональной политики.

Душелюбы и людоведы не знают сомнений: "С кем вы, в конце концов, с беженцами или с Путиным?" Парадокс нашего потерянного времени как раз в том, что можно быть с беженцами, а оказаться с Путиным. Собственно, так и произошло с политкорректными лидерами Европы. Дрожь в голосе и большую крокодилью слезу в глазу политкорректность предпочитает аргументам по существу.

Взять хотя бы навязчивое сравнение Европы с Америкой по цифрам приема новоселов. Они в пользу последней. Америка смогла, а европейцам что, слабо? А ведь еще недавно политологи умели отличать государства национальные от иммигрантских, возникающих в чистом поле, практически с нуля. В Америке иммиграция – форма государственного строительства, а не программа помощи беженцам. Там нет доминирующей этнической общности, но есть принцип преданности конституции, и он важней любой племенной или сектантской лояльности. Переселенцы всегда сходили на американский берег, чтобы оказаться в среде очень родственных ценностей – свободолюбия и проч. Кстати, и сойти на берег было на так уж просто – порой приходилось месяцами сидеть на Эллис-Айленде, проходя люстрацию и карантин. Даже сегодня в Штаты впускают не без разбору, а по разнарядке, исходя из профессиональных потребностей, и за тяжелую наследственность или сомнительное прошлое (например, коммунистическое) вполне можно получить от ворот поворот. И даже действующий президент, уж на что полный Барак, не решился снести пятиметровый забор на южной границе и отозвать конную полицию.

Мы можем посмеиваться по поводу натужного патриотизма американцев, их размахивания звездно-полосатыми флажками по делу и без дела, но стоит поинтересоваться: можем ли мы ожидать подобной любви к новой родине от немецкого или шведского сирийца? Сомнительно. Американец в третьем поколении – уже почти первопроходец, аристократ, исконнее не бывает. В третьем поколении род превращается в династию, часто военную. Арабские и африканские беженцы в третьем поколении разделяют уверенность в том, что Европа у них в неоплатном долгу, каких-то благ недодала, по большому счету обманула. Это как раз те, кто на французских стадионах заглушают свистом и топотом "Марсельезу", поджигают автомобили в парижских предместьях и рекомендуют валлонцам и фламандцам убираться из Бельгии, если им там не нравится. Не все, конечно, далеко не все, но – в достаточно товарных количествах, чтобы это ощущалось как проблема.

Всего лишь три года назад канцлер Меркель (а с нею и все другие, кого это касалось) назвала практику мультикультурализма провальной. Теория была на удивление гармоничной, а вот практика подкачала. С тех пор что, вскрылись какие-то ранее неизвестные факты, возникли новые обстоятельства, заставившие тех же лидеров развернуться на 180 градусов? Может, Меркель имела во сне видение, подсказавшее ей, что если Германию открыть настежь, довести долю приезжего населения до 30 процентов, то новое качество позволит обанкротившейся теории заработать в полную силу? Все гораздо проще – канцлер повела себя как все оппортунисты в подобной ситуации: если давление обстоятельств представляется непреодолимым, а процесс неизбежным, то надо поменять знаки с минуса на плюс, провозгласить процесс новой, более высокой стадией прогресса, и ты опять на правильной стороне истории, в стане победителей. А если кто-то считает это историческим поражением и предательством, то только по невежеству и отсталости.

​​Сегодня уже нет необходимости ломиться в открытую дверь и доказывать, что из нужды добродетель и близорукий алибизм до добра не доводят – это видно невооруженным глазом всем, кроме российского интеллектуального и европейского левацкого бомонда. Дональд Туск, пока еще работающий "президентом ЕС", уже пожаловался, что наступивший по недомыслию раздрай подвергает Европу испытанию на разрыв, и если срочно не прекратить эксперимент, то восстановить единое публичное пространство уже не удастся. Министр внутренних дел в правительстве Меркель Томас де Мезьер призвал срочно закрыть границы Шенгена, потому что Европа не резиновая и всех нуждающихся принять не может. Ничто не разоблачает слезливого ханжества доброхотов беспощаднее, чем это позднее прозрение. Ведь универсальный моральный принцип – он потому и универсальный, что действует при любых обстоятельствах, а не по выбору. Его нельзя ограничить первым миллионом, с тем чтобы решить: к последующим миллионам он уже не применим. Если беженцы были приняты в европейский дом по праву, а не потому, что добежали до границ первыми, то и те, что на подходе, не твари дрожащие, а право имеют! Войны по-прежнему идут в хорошем темпе, обрушенные государства рушатся, кости домино падают, по данным ООН, только битвы под Мосулом могут выгнать из Ирака миллионы беженцев, всего же в дорогу собрались до 10 миллионов жителей Ближнего Востока, и это только в первом эшелоне. Учитывая, что каждый переселенец, получивший официальный статус, получает право на воссоединение семей, а семьи у них не малодетные, перерождение той же Германии в Северную Сирию становится вопросом времени.

Европа изнасилована в особо извращенной форме. В воздухе отчетливо пахнет Мюнхеном, и Чемберлен, размахивая портфельчиком, уже летит в Лондон с радостной вестью: "Я привез вам мир!" Предательство становится бонтоном и нормой международных отношений. Германия и Франция предали Центральную Европу, навязав ей квоты обязательного приема беженцев, которые никак не могут быть соблюдены, потому что нарушают все другие права человека и гражданина. Никого с легальным статусом нельзя надолго лишить права на свободное передвижение и выбор места жительства, разве что засадив в концлагерь. Право никогда не вырастает из бесправия. Потерянность и беспомощность ведут прямиком к предательству. Польша в свою очередь предала Вышеградскую четверку, вечером подписав совместную декларацию о неприемлемости квот, а утром следующего дня поддержав то, что было еще вчера неприемлемым. Доживающее последние дни польское правительство объяснило разворот тем, что солидарность с мигрантами для него важнее солидарности с соседями, важнее даже, чем собственная подпись под документом – никто уже не заботится о том, чтобы политическая позиция выглядела правдоподобно и непротиворечиво. Чехия, не отходя от кассы, предала две другие страны Вышеграда, пообещав начать судебную тяжбу с Брюсселем и тут же отрекшись от своего обещания. Все вместе, разноголосым скопом, предают украинцев, полтора года тому назад погибавших на Майдане под звездами Евросоюза.

Не видеть, что Европе не до Украины и долго еще будет не до Украины, – это уже даже не смешно. Меркель с Олландом и попутчиками заварили кашу, которую ЕС будет расхлебывать десятилетиями, и не исключено, что никогда не расхлебает. Вся энергия и большая часть средств будут годами уходить на абсорбцию новых соотечественников, на гашение ближневосточных пожарищ. Надеяться на то, что миллионы беженцев произведут в Европе новое экономическое чудо, могут только те, кто смотрит на мир с улыбкой идиота. Суммы, которые Украине ссужают под рыночные проценты, на Ближнем Востоке бесследно уйдут в сухой песок пустыни. Европа упускает уникальный шанс стать сильнее, интегрировав 45 миллионов украинцев, доказавших свое свободолюбие и готовых разделить ее ценности и судьбу. В обмен на предательство европейцы получают сомнительную возможность внушать новоселам идеи, которых те, может быть, на дух не переносят.

Путин – не тот мальчик, которого можно привлечь к решению европейских проблем за просто так. Теперь диктовать условия взаимного сотрудничества будет он. Размазывая сопли по лицу и что-то бормоча про свое человеколюбие, западные политики поднесли российскому вождю уникальный подарок ко дню рождения. Их натуральный обмен почти анекдотичен: мы вам отдаем Сирию, а вы нам за это берете Украину! Полагать, что, делая коварного гэбэшника главным игроком на своем поле, Запад сохранит возможность его же подвергать санкциям, может только тот, у кого напрочь отсохла мозговая мышца. На фоне деревенских дурачков, заискивающих перед восточным крысоловом, речи о международной изоляции агрессора, о путинской нерукопожатности придется как-то сворачивать. Это по-настоящему большая беда, от которой умненькими статейками не отписаться.

Вопросом ближайшего времени становится и смена внешнеполитических ориентиров стран Евросоюза. В системе, где политики бывают заложниками избирательских настроений, резкие сдвиги демографического состава не проходят без последствий. Немцы, к примеру, в последние годы чувство вины за военные преступления и за холокост поддерживали в себе только силой воли. Срок давности, по сути, истек. Арабские беженцы относятся к еврейской катастрофе по-разному: одни считают, что ее никогда не было, другие верят, что была, но заслуженно, третьи – что она еще только впереди. Не думаю, что будущий житель новой Германии способен оценить величие коленопреклоненного Вилли Брандта.

Лет пять назад на какой-то конференции я спросил мэра шведского города Мальме: "Отчего вы, шведы, голосуете на всех форумах, не глядя, за любые антиизраильские резолюции? Неужто израильтяне совсем уж никогда не бывают правы?" Он ответил: "Позвольте! Знаете ли вы, что в нашем городе живет порядка 200 тысяч мусульман и только 800 евреев? Неужели вы думаете, что, если я хочу быть переизбранным, я стану разбираться, кто из них прав?" Сами понимаете, что за эти годы и последние евреи покинули город. Но беженцами не стали.

Сравнение нынешнего великого арабского переселения с судьбой еврейского народа – одна большая тошнотворная ложь. Евреи, разумеется, перемещались по поверхности планеты в поисках лучшей доли или безопасности, но это было рассеяние, а не беженство. Нигде работоспособные не становились пожизненными иждивенцами. Уже во втором, а то и в первом поколении евреи, принципиально не отказываясь от своего, перенимали у местных язык, ценности, обычаи, культурные традиции. Становились самыми что ни на есть типичными немцами, русскими или американцами, не переставая при этом быть евреями. Никогда не занимались миссионерством, не навязывали принимающим обществам ни своих нравов, ни своей веры, ибо миссионерство в иудаизме строжайше запрещено. За количеством никогда не гнались, исповедуя принцип "лучше меньше, да лучше". Израильтяне имеют больший опыт абсорбции разномастных новоселов, чем все другие народы, вместе взятые, но считают их не беженцами, а возвращенцами, репатриантами. Принимают только тех, кто готов разделить с ними общий удел, а не только веру. Потому и построили забор на синайской границе – не от палестинцев, а чтобы случайными людьми не разбавлять своего густого замеса. Суданцы, эритрейцы с тех пор ищут счастья в политкорректной Европе.

Поток событий, даже самых, казалось бы, неодолимых, судьбоносных, евреи никогда не встречали покорно и смиренно, как нынешняя Европа встречает нашествие беженцев. Их первым движением мысли было всегда: сначала поборемся, а там видно будет. Знаете самое частое библейское определение евреев? Не хитрые, не расчетливые, не корыстолюбивые и даже не умные, а жестоковыйные. Ветхозаветный бог именует их всегда только так – "племя жестоковыйное". В переводе на современный русский – упрямое, своенравное, упертое.

В злободневных телевизионных картинках среди бегущих от ужасов войны поражает обилие молодых и здоровых бугаев призывного возраста. Их сотни и сотни тысяч. Дома у них остались семьи, они их якобы выпишут, когда осядут. Если они любят свою родину¸ как божатся, то почему сейчас не в бою? От войны не бегут, если она на твоей земле. В Сирии борются восемь фракций и все вооружены до зубов, а для этих что, оружия не нашлось? Американцы снарядили и выучили 45 тысяч бойцов умеренной оппозиции, но на сегодняшний день, по американским же данным, реально сражаются 5 (словами: пять!) тысяч человек. Остальные сбежали в Европу, предварительно продав оружие исламистам: мол, деньжата пригодятся на первое время. Мужскую доблесть я представляю себе иначе. Еврейский мужик родную женщину и темноглазых детишек на произвол судьбы не бросает.

Генетическая память подсказывает мне совсем другие картинки. Январь сорок третьего. Бесконечный холод и бесконечная ночь над Европой. В Варшавском гетто вокруг мерцающей свечи – фигуры изможденных, изголодавшихся людей (таких в лагерях парадоксально называли мусульманами). На столе оружие, которое удалось добыть: несколько допотопных винтовок, дюжина пистолетов, три сотни патронов. Они достанутся только самым умелым, стреляным воробьям с опытом ближнего боя. Остальным придется драться обрезками водопроводных труб, зубами и ногтями. К собравшимся молча присоединяются какие-то грязные тени. Это не крысы, хотя появляются из крысиных нор. Это приходят те, кому уже удалось сбежать в окрестные леса. Они вполне могли рассчитывать на долгую счастливую жизнь, им светила возможность стать беженцами. Но они вернулись в гетто, чтобы дать немцам последний бой – не ради жизни, конечно, а ради человеческого достоинства. Чтобы их дети могли рассказать своим детям, как умирали их отцы. И чтобы, растаскивая их худые скелеты, немцы недоуменно пожимали плечами: "Жестоковыйное племя, однако..."

Сердобольный человек, готовый отдать беженцам то последнее, что у него есть – Европу, плачет и убивается замечательно, но на чужой могиле. Это немцы – беженцы, только им этого еще не сказали, а самим в голову не пришло. Но придет, это точно.

"Так уж человеку на роду написано – ошибаться до самой смерти, – объяснял бравый солдат Иозеф Швейк врачам приемной комиссии, как выглядит обыкновенный идиот. – Вот однажды был такой случай: один человек нашел ночью полузамерзшего бешеного пса, взял его с собой домой и сунул к жене в постель. Пес отогрелся, пришел в себя и перекусал всю семью, а самого маленького в колыбели разорвал и сожрал".

Добрейшей души, надо думать, был человек. С большим и чутким сердцем. Жалко только, что дурак. А так – просто замечательный.