Неважно, какие партии правили последние 50 лет, Генри Киссинджер всегда был у власти

У Генри Киссинджера был хороший год.

Марк Цукерберг (Mark Zuckerberg) продвигает книгу бывшего госсекретаря «Мировой порядок» (World Order), изданную в 2015 году, на Facebook. Согласно магнату социальных медиа, Киссинджер рассказывает, «как можно построить мирные взаимоотношения по всему миру. Это очень важно, ведь именно такой мир мы хотим создать для наших детей».

Хиллари Клинтон, которой во время предварительных выборов пришлось защищать свои давние отношения с Киссинджером, рецензировала «Мировой порядок» для The Washington Post, подчеркивая, что анализ в ней «во многих отношениях гармонирует с той широкой стратегией, которая последние 6 лет лежала в основе усилий администрации Обамы по строительству мировой безопасности и сотрудничества в 21-м веке».

Избранный президент Дональд Трамп пытался использовать ауру Киссинджера «для укрепления своих полномочий во внешней политике», когда посещал его в мае. Трамп описал эту встречу в неподражаемом стиле:

«Один из величайших дипломатов страны и мой друг… сказал: „Дональд, я думал, что твой подход неверный. Мне казался он лишком жестким. Но знаешь что? Сейчас все эти страны звонят мне: ‘Что же нам делать, что же нам делать, как нам угодить ему?’ “»

На все партии Киссинджер имеет удивительное влияние. Что делает его наследие таким неизменно значимым?

Потенциальные империалисты могут обратиться к его официальному биографу Ниаллу Фергюсону за ответами. Гарвардский специалист по восстановлению дьявольской репутации (который это уже сделал для дома Ротшильдов, а также Британской и Американской империй) утверждает, что если мы сравним хорошее (победу США в холодной войне) с плохим (людские потери в стратегически маргинальных странах), Киссинджер предстанет героем.

К счастью, для тех из нас, кто не желает проводить подобные подсчеты, есть Грег Грандин с его книгой «Тень Киссинджера: длинная рука самого неоднозначного политика Америки». В этой книге автор не поддается искушению просто перечислять преступления Киссинджера, а серьезно разбирает мировоззрение своего героя.

Так как настоящий суд над Киссинджером никогда не случится, а моральный уже имел место, Грандин избрал другой путь: он разбирается, почему идеи Киссинджера имеют влияние на американскую внешнюю политики вот уже более 50-ти лет. Используя Киссинджера в качестве протагониста, Грандин добирается до источников ныне популярных методов, типа беспилотных бомбардировок «тихих гаваней» предполагаемых террористов или «Доктрины одного процента», сформулированной Диком Чейни после событий 11 сентября.

Вместо того чтобы концентрироваться на том, как тот строил заговоры и манипулировал людьми, добиваясь своей огромной власти, Грандин раскрывает идеологию, лежащую в основе преступлений Киссинджера.

Относительный реализм

Киссинджер неизменно описывается как образцовый приверженец реальной политики. Грандин же показывает Киссинджера как радикального релятивиста, не вполне зрелого постмодерниста и чуть ли не романтика, верящего в то, что можно создавать свою собственную истину. Такова была релятивистская философия истории Киссинджера, утверждает Грандин, и его главный вклад в «американский милитаризм» и «возрождение имперского президентства». Книга посвящает этой особенности мировоззрения Киссинджера тщательное расследование, которого та и заслуживает.

Как мы уже упоминали, Киссинджер закончил Гарвард и поэтому подвергся сильному влиянию Освальда Шпенглера (Oswald Spengler), но пессимистичный детерминизм последнего он заменил призывом к действию, потребностью перехватить инициативу и создать свои собственные факты — как для себя лично, так и в области государственной политики.

Это мировоззрение не делает различий между «хорошо» и «плохо». В 1953 году на семинаре в Гарварде Киссинджер убедительно «использовал кантовский экзистенциализм (идею о том, что человеческие существа абсолютно свободны), чтобы подорвать кантовскую мораль. „Вряд ли мы можем настаивать, — сказал он, — одновременно на том, что свободны, и на необходимости существования наших ценностей“».

Моральные требования, считал Киссинджер, буду мешать идти по пути свободы, как на личностном, так и на национальном уровне. Вместо этого он концентрировался на том, как восприятие реальности стимулирует или подавляет свободу действий.

Вот почему секретность стала так важна для него и сменивших его государственных деятелей — вспомните о программе Обамы по беспилотной ликвидации. Она позволяет им контролировать информацию и окружающую среду, подготавливая таким образом себе пространство для действий.

Управление восприятием, подкрепленное призывом Киссинджера работать с «реальными угрозами» (предпочитая небольшое тактическое ядерное оружие уничтожающим все вокруг бомбам) и заставлять врага поверить в нашу свирепость, не смотря на «милосердные» действия, своевременные маленькие войны и ковровые бомбардировки.

«„Секретность и показательность“, — замечает Грандин, — „тайны и откровения“, характеризуют истинное наследие Киссинджера и приводят к той единой форме современной имперской власти, что есть сейчас». Будучи еще профессором Гарвардского университета, Киссинджер работал над трансформацией своего мировоззрения для использования в качестве постулатов внешней политики. Он консультировал кандидата в президенты Нельсона Рокфеллера и в 1969 году стал советником Никсона по национальной безопасности. Пока Никсон и его администрация были у власти, Киссинджер успешно спланировал свой путь все выше и выше по лестнице могущества, «испытывая на практике действенность своих теорий, которые при известном воображении могут помочь овладеть внутренним ходом истории и влиять на него в собственных интересах».

Киссинджер усвоил обязанности, подразумеваемые его официальной ролью, контролируя «качественный скачок вперед» к имперскому президентству, превратив Национальный совет безопасности в «центральный узел» американской внешней политики и поместив себя на самую вершину пирамиды обработки информации, принятия решений и вынесения наказаний — все по возможности окутанное облаком секретности.

Люди и государства сам должны творить свою судьбу, вот что было основным принципом Киссинджера. Но этот краеугольный камень американской мифологии ничего не значит без духовной составляющей: упорно трудясь на пути к цели можно служить власти или противостоять ей.

Киссинджер пользовался этим, чтобы накапливать и консолидировать власть. Но Грандин многозначительно отмечает, что Даниэль Эллсберг («Анти-Киссинджер») шел той же дорогой к совершенно другому результату, «высказываясь против войны и предавая огласке сверхсекретные документы». Он брал на себя «огромный риск» и «менял ход истории», в полном согласии с философией самого Киссинджера, но к большому огорчению своего шефа.

Ложные реалии

Грандин умело использует Киссинджера, чтобы обсудить историю развития американского государства. Биографы часто переоценивают влияние описываемой ими личности, но в «Тени Киссинджера» хорошо определен баланс между влиянием личности и структурным развитием.

В книге «История как искусство» Бертран Рассел рассуждает об одной особенности средневековых исторических трудов: они уделяют внимание структурам, социальным силам и группам гораздо охотнее, чем конкретным людям. Убеждение, что «отдельная личность не считается и даже те, кто признан героями, — всего лишь воплощение социальных сил, а если бы они не справились со своей ролью, ее выполнил бы кто-то другой», представляет собой «самую губительную ложь», пишет Рассел.

То же самое касается и Киссинджера. Хотя его влияние и было усилено беспрецедентно доминирующим положением американского государства, именно его философия и личные качества возносили его все выше и выше по лестнице власти. Он бы не стал столь же могуществен вне этих институциональных структур, но при этом сомнительно, что многие могли бы добиться такого же влияния в тех же условиях — у него была «выдающаяся роль… в деле сотворения того мира, в котором мы сейчас живем».

Инфраструктура террора в Азии, на Ближнем Востоке, в Африке и Латинской Америке, процветающая и сегодня, была подкреплена его философией и продолжает определять американскую внешнюю политику.

Несмотря на некоторые важные различия, в «крайнем субъективизме неоконсерватизма» времен президентства Буша-младшего было много общего с Киссинджером. Карл Роув, старший советник Джорджа Буша, повторял философию Киссинджера слово в слово. В разговоре с журналистом Роном Саскиндом Роув сказал, что люди вроде Саскинда принадлежат «„к тому, что мы называем обществом, основанном на реальности“, которое он описал как людей, „которые верят, что решения рождаются благодаря вашему тщательному изучению видимой реальности“. Я покивал и пробормотал что-то о просветительских принципах и эмпиризме. Он меня оборвал. „Мир уже устроен иначе. Мы теперь империя и когда мы действуем, то создаем свою собственную реальность. И пока вы изучаете эту реальность — тщательно, как сами того хотите — мы уже опять действуем, создавая другие реальности, которые вы тоже можете изучить, вот как обстоят дела. Мы деятели истории… а вам, всем вам, остается лишь осваивать то, что мы сделали “».

Как утверждал Стивен Данкомб, Правые взяли себе власть воображения и зрелищ. Левые держатся политики, основанной на правде, взрывать пузыри пропаганды. В последние годы, однако, никак не удается соединить эти два подхода так, чтобы получилась вдохновляющая перспектива.

«У меня есть мечта» сменилась «Премией за лучшую рекламу имени Обамы». Вместо бунтующих студентов, выступающих против статуса-кво, мы видим, как режиссируются президентские выборы — пиарщиками и самостоятельно. Трамп в некотором роде проехался на волне политики формирования восприятия, которая отчасти восходит к Киссинджеру. Избранный президент, конечно, обращается к другой аудитории, чем это делал его предшественник, — и с каких-то точек зрения эти двое максимально далеки друг от друга — но, тем не менее, он напоминает бывшего госсекретаря с его способностью отмахиваться от скандалов и создавать ложную реальность, в которую, тем не менее, верит аудитория.

Никаких «безопасных гаваней»

Что касается недостатков книги Грандина, то один из них — это несколько небольших пассажей о влиянии Киссинджера на международное право. Автор делает слишком много допущений, заявляя: «Возможно один из самых значительных аргументов, выдвинутых Киссинджером по обоснованию его войны в Камбодже, была необходимость разрушить „убежища“ врага… Этот аргумент настолько выбивался из концепции международного права 1970 года, что даже послужил причиной, по которой Томас Шеллинг прекратил с Киссинджером отношения. На сегодняшний день он вопросов не вызывает».

Упоминая тот пункт внешней политики, в котором уничтожение «безопасных гаваней» названо причиной начала войны в Афганистане и беспилотных атак в Пакистане, Йемене и Сомали, а также цитируя обамовское маниакальное «Если ты угрожаешь Америке, у тебя не будет безопасных гаваней», Грандин убедительно показывает, как далеко простирается влияние Киссинджера.

Международное право может быть и сделано варварами для варваров, но его потенциально сдерживающие функции не следует так легко отбрасывать в сторону. Хотя право и работает, чаще всего, в интересах могущественных государств, оно также — как минимум теоретически — определяет те и пределы, в которых сами государства могут действовать.

В стандартной работе Йорама Динштейна «Война, агрессия и самозащита» мы действительно находим правовые обоснования варварства типа войны в Афганистане. Несмотря на американские привилегии, право, регулирующее национальную самозащиту, не разрешает использовать «чисто превентивные меры» против террористических атак и определяет условия необходимости, пропорциональности и безотлагательности. Когда Грандин утверждает, что разрушение «убежищ» врага за пределами собственных границ сейчас «не вызывает вопросов», он становится на топкую почву.

Можно сказать, что его убеждение отражает тот прискорбный факт, что право склоняется к принятию этого принципа, подталкиваемое государственной практикой и риторикой последнего времени. И как бы то ни было, те фундаментальные изменения, которые уже произошли, все еще в процессе формирования и подвергаются сомнению. Мы не должны сдаваться, пока окончательный жребий не брошен.

Лекарство от «политической амнезии»

Влияние Киссинджера действительно было «выдающимся», и что беспокоит еще больше, оно, кажется, никогда не ослабнет. Единственный кандидат в президенты, который осмелился противостоять ему, это Берни Сандерс: он назвал Киссинджера «одним из самых деструктивных госсекретарей в современной истории этой страны» и обвинил его в усилении красных кхмеров. Несмотря на то, что Клинтон пыталась добиться расположения маститого политика, он не захотел поддержать никого из кандидатов.

Когда Трамп хвалился встречей с ним, Киссинджер мягко опроверг это, дальновидно не отказываясь заранее от новых возможностей, которые могли принести выборы. В середине книги Грандин рассуждает на тему того, как государственная безопасность связана с политической амнезией. Для создания этой «забывчивости», пишет он, неоднозначные политические меры подают как «вопрос техники», охотнее концентрируясь на «законности смысла», чем на цели. К этому можно добавить еще один даже более распространенный метод: обсуждать неоднозначные решения как если бы они были тактическими вызовами, что позволяет — и по сей день — делать бесконечные ремарки о том, что война во Вьетнаме была «ошибкой», а не преступлением.

Помимо амнезии, однако, у нас есть еще документы Пентагона, которые бесконечно поступают от WikiLeaks, Челси Мэннинга, Эдварда Сноудена и других. Но этого недостаточно, и Грандин говорит, что Американская государственная безопасность «крепка, как никогда». В этом моменте он согласен с Киссинджером: «Информация сама по себе не есть знание; в слишком большом количестве данных может утонуть мудрость; „истина“ раскрытая „фактами“ не самоочевидна».

Упреки в подобном неоднократно получал Ноам Хомский, чьи непрекращающиеся десятилетиями потоки фактов часто признавались недостаточными — или даже наивными — теоретиками и идеологами, которые не разделяли веры Хомского в способность человека встать и действовать. «Все уже и так знают», утверждали они, так что снабжение кого-то информацией самой по себе ничего не изменит.

Но хотя то, что госбезопасность «надежнее, чем когда-либо», может быть и чистой правдой, разоблачение Сноудена, последовавшие репортажи и возмущение, ими вызванное, фактически сократили власть государства. Повысившаяся информированность заставила людей освоить программное обеспечение для шифрования, как самостоятельно, так и с подачи корпораций, которые почувствовали себя вынужденными запустить его. Последовали существенные юридические и законодательные победы.

Согласимся, простое знание фактов вовсе не обязательно сподвигнет людей на действие. Информации самой по себе может быть недостаточно, но доступ к ней — необходимая предпосылка ни много, ни мало для критического мышления и формирования движения.

Более важный вопрос — кто имеет доступ к этому знанию. Социальные и экономические ресурсы ограничивают общественный доступ, и тут Грандин мастерски исполняет роль публичного интеллектуала, который критически перебирает исходные документы, чтобы создать альтернативную историю для всех нас.

Как и для своих других книг, он проделал работу, к которой люди могут обращаться, когда общепринятая история не удовлетворяет их критически настроенного любопытства. В этой связи мы очень надеемся, что «Тень Киссинджера» станет классическим справочником, как она того и заслуживает.

Спасибо Ребекке Миньо-Мадави (Rebecca Mignot-Mahdavi) за помощь с этой статьей.

Джелль Бруинсма (Jelle Bruinsma), Jacobin, США