После интервью российского министра иностранных дел Сергея Лаврова, в котором он обвинил евреев в антисемитизме и сообщил, что у Гитлера была еврейская кровь, между Израилем и Россией продолжается скандал. Представители стран обмениваются резкими заявлениями; МИД РФ среди прочего обвинил израильские власти в том, что они не замечают "махрового антисемитизма" в Украине. 51-летний Павел Фельдблюм раньше был исполнительным директором Российского еврейского конгресса и председателем московской еврейской общины. В 2017 году он уехал в Украину и принял там гражданство, а после начала войны вступил в территориальную оборону и развозит по украинским войскам снаряжение. Таисия Бекбулатова поговорила с ним об отношении к евреям в России и Украине, дружбе с Владимиром Соловьевым и о методах, которыми администрация Владимира Путина взращивала лояльное еврейское сообщество.

- Вы выросли в Харькове. Как ваша семья там оказалась?

- И отец, и мама приехали из Киева - они оба там родились. Отец - в 1938-м году. Ему было три года, когда в город пришла Вторая Мировая. За две-три недели до событий в Бабьем Яру (массовые расстрелы гражданского населения, главным образом евреев, - прим. "Холода") его маме удалось эвакуироваться вместе с ним - она тогда была беременна его младшей сестрой. Отец на всю жизнь запомнил бомбежки во время эвакуации и поезда, [на которых он ехал]. Он попал на Урал, в Магнитогорск, и там прошло его детство. Семья моей мамы тоже оказалась в эвакуации в Магнитогорске - там они и познакомились с отцом. Потом они уехали в Харьков - мой отец там оканчивал институт, там родился я и моя младшая сестра.

Мы жили в Харькове, пока мне не исполнилось девять лет. Это было обычное детство, мама - учительница, отец - инженер-теплотехник. У нас была еврейская семья, но полностью ассимилированная. На идише мы дома не говорили - папа его знал, а мама нет.

Потом отцу предложили поехать на Север, в поселок Харп. Вот так мы всей семьей оказались в России. Тогда, конечно, это не воспринималось как переезд в другую страну - просто уехали на север. Там я окончил школу и поступил в медицинский институт в Тюмени.

- А как вы потом переехали в Москву?

- Еще будучи студентом мединститута, я создал довольно успешное Общество еврейской культуры. В 1991-м - мне тогда еще даже не исполнилось 20-ти - меня избрали председателем.

Мы смогли построить много красивых историй. Благодаря одной из них мы стали довольно известными в еврейском мире не только в России, но и за ее пределами. Это был фестиваль "Ханука в Сибири" - я был его генеральным продюсером. Так у меня появилось имя, репутация. И когда в 1996-м году Владимир Гусинский создал Российский еврейский конгресс, меня позвали на позицию исполнительного директора. Так и переехал.

- Вы в то время сталкивались с антисемитизмом?

- Сталкивался с детства, как, наверное, и все евреи в советское время. Приходилось с кулаками доказывать, что евреи ничем не хуже других. В школе почти все драки были из-за этого.

Мне всегда важно было понять, что за этим стоит, почему мы встречаем такое отношение к себе, ничем не спровоцированное. Это было странно - вызывать неприятие, ненависть, злость по факту своего происхождения. Может, если бы я не сталкивался с антисемитизмом, я бы и не стал всей этой деятельностью заниматься.

- Но Россию вы тем не менее считали родиной?

- Я родом из советского детства и долгое время считал, что моя родина - Советский Союз. Но при этом всегда помнил, что я из Харькова.

Тогда еще было ощущение единой страны. Да, я считал Украину своей родиной, но то, что я жил в России, никакой проблемой не было.

- А потом исчезло ощущение, что Россия и Украина - это одна страна?

- Я бы сказал по-другому. Исчезло ощущение своей страны. И вообще ощущение страны исчезло.

На самом деле я еще с самого прихода Путина понимал, что мы находимся на очень крутом изломе. Я тогда уже не работал в Российском еврейском конгрессе, но был председателем московской еврейской религиозной общины. А когда Путин выиграл выборы, [создатель Российского еврейского конгресса бизнесмен Владимир ]Гусинский оказался под ударом, как и все его структуры. Мы все оказались в центре противостояния.

Было многое. Например, попытки рейдерского захвата еврейской общины России. Мне с самого начала казался неприемлемыми методы, которые они задействовали для решения насущных задач. Я думал, мы живем в свободной стране, где существуют законы.

- Но вы же раньше жили в СССР.

- В том-то и дело. Ельцинский период стал для нас окном в новый мир. Мы вышли из Египта, скинули с себя оковы советского прошлого. Нам казалось, мы живем в стране, которая вместе со всем цивилизованным миром идет в будущее.

Многие в 1990-е столкнулись с испытаниями. Но для меня это все же была невероятная жизнь, которую я в юности и представить себе не мог. Казалось, я точно знаю, для чего я живу, было понимание своей миссии. Я занимался возрождением еврейской культуры, самосознания - тем, чего мы раньше были лишены. Мы хотели создать такие условия, чтобы наши дети могли знать, что они евреи, чувствовать себя евреями, в отличие от нас.

Я не мог взять в толк, как вообще такое может быть, что государство вмешивается в наши внутренние дела. Не просто занимает позицию внутри еврейского конфликта между разными организациями, а еще и расчищает конкурентную среду.

- Вы имеете в виду Берла Лазара? (В 2000 году на съезде еврейских общин Лазара избрали главным раввином России, хотя многие раввины и представители общин протестовали и заявляли, что он получил это звание благодаря связям в правительстве - прим. "Холода").

- Ну конечно. Это же была история грязная, некрасивая.

- То есть в начале 2000-х вы все поняли про российскую власть?

- Я про нее все понял с самого начала, с первого дня. Это началось с 2000 года. Помню, как мы тогда пришли к Суркову (Владислав Сурков в 2000 году работал замруководителя администрации президента - Прим. "Холода") вместе с главным раввином России Адольфом Шаевичем. С нами еще был главный раввин Москвы Гольдшмидт, еще пара человек. И я, как глава московской общины, попытался апеллировать к Суркову. Показал ему перечень из семи пунктов, которые указывали на то, что государство грубо вмешивается в жизнь конфессии. Почему-то казалось, что мы можем до него донести, что происходит, он же вменяемый человек, не так давно был менеджером в ЮКОСе.

Сурков внимательно выслушал и с усмешкой, с циничной гримасой сказал: "Да, вы правы абсолютно, все так и есть. И это наша позиция, так оно и будет. Мы делаем то, что считаем нужным, и будем делать то, что считаем нужным".

- Вы об этой истории тогда как-то объявляли публично?

- Нет, конечно. А что мы могли объявить? Я, наверное, про эту встречу вам первой рассказываю. Но про вмешательство государства мы публично говорили, это открыто обсуждалось в СМИ, был скандал. Но это ни к чему не приводило, они действительно делали то, что хотели. Александр Волошин тогда был главой администрации президента, и он названивал губернаторам и требовал, чтобы они решали вопросы, передавали имущество "правильным" еврейским организациям.

- Почему власти вообще такое внимание уделяли евреям?

- Путин к этому с самого начала очень серьезно относился.

- Потому что считал их силой?

- Конечно. Я помню, как в 1999-м заканчивалась каденция израильского посла Цви Магена. Тогда устраивали торжественный прием в какой-то гостинице - может быть, в "Национале". И вот на это мероприятие приезжает Путин. Один, без охраны. Ему было важно приехать на это прощание, последний прием у посла. Он скромно заглянул в дверь, пригласили посла, и они долго стояли о чем-то общались вдвоем.

Не знаю, насколько это вообще знаковая история, но мне она показалась странной. Что может хотеть директор ФСБ от посла Израиля? Я думаю, еврейская тема для него всегда имела какое-то сакральное значение.

- Что с вами происходило потом, после 2000-го?

- К 2003 году я был уже известным еврейским деятелем, главой общины. Мы реализовали много успешных проектов, работали над масштабной реконструкцией синагоги и над проектом большого общинного комплекса - он так и остался нереализованным.

Однажды пришли ребята в серых шинелях [из российских спецслужб]. Мы с ними в целом поддерживали коммуникацию до этого по вопросам безопасности. Например, когда проводили гигантский митинг в поддержку Израиля в центре Москвы - общались с полицией и ФСБ о том, как избежать провокаций.

Но в тот раз они пришли за другим. Хотели, чтобы я подписал некий документ о том, что буду с ними сотрудничать. Сказали: "Это ничего не значит, просто формальность". Я ответил, что, конечно, ничего подобного не подпишу. Что, учитывая всю историю этого ведомства, наше взаимодействие возможно только в русле конкретных вопросов безопасности.

Через какое-то время они пришли уже с какими-то своими боссами. Все это было в дружеской манере, с бутылкой сливовицы. И опять говорят: "Подпиши, пожалуйста". Я им отказал уже в более жесткой форме. А через некоторое время началась кампания по отстранению меня от должности - в лучших традициях этого ведомства. Анонимные письма, сбор подписей сотрудников с требованиями, обвинениями. В чем только меня не обвиняли. Это была грязная, мерзкая кампания, и она закономерно привела к тому, что я вынужден был уйти.

- Чем потом занялись, бизнесом?

- Нет, я создавал свои общественные проекты. Мне это всегда было интереснее, чем бизнес. Для меня деньги никогда не были целью. Куда важнее были смыслы. Я возглавил московское "Маккаби" - это такой еврейский спортивный клуб.

В числе моих друзей в то время были такие людоеды, как [прокремлевский политолог Евгений] Сатановский или, например, в моей футбольной команде в течение многих лет играл вечерний мудозвон.

- Владимир Соловьев играл в вашей команде?

- Да. Он еврей, он же постоянно это подчеркивает, козыряет этим. Он был моим приятелем, он тогда не выглядел как людоед.

- Что случилось?

- Алчность, видимо. Я довольно быстро понял, что он, конечно, никакой не журналист и займет любую позицию, за которую ему хорошо заплатят. Но то, во что он превратился сегодня, это же просто несчастье.

- Когда вы в последний раз общались?

- Много лет назад.

- Все ваши проекты были завязаны на еврействе?

- Не только на нем. Но так или иначе были с ним связаны, да. Это ведь то, ради чего я живу уже много лет. Мне важно было даже не столько создание еврейских институций, сколько имидж еврейской общины в нееврейском окружении. Поэтому вещи, которые я старался делать, были направлены не только на евреев, но и на неевреев.

То же самое я делаю здесь, в Украине. Для меня сегодня очень важно, чтобы люди воспринимали евреев - по крайней мере, украинских евреев - как тех, кто защищает страну плечом к плечу с украинцами. Для меня всегда было значимо то, как выглядит еврейское сообщество с имиджевой точки зрения.

В 2017 году мы в Песах поехали в зону АТО, привезли мацу. Общались с еврейскими бойцами. В том числе с Тайрой, у нее есть еврейские корни (Юлия Паевская - известный парамедик и украинский волонтер. "Тайра" - ее позывной. - Прим. "Холода".). Она все эти годы вывозила раненых с поля боя - под пулями, под обстрелами. А сейчас она в плену, и это огромная беда. Ее так легко не отпустят. С этим надо что-то делать. Пользуясь случаем, хочу обратиться к лидерам международных еврейских организаций - может быть, они как-то повлияют на ситуацию.

Кстати, сегодня тоже у меня с собой коробка с мацой. На Песах я ее раздавал нашим солдатам, которые приезжали за бронежилетами. Они прибывали прямо с передовой. Сегодня для всех стали очевидны параллели, которые мы всегда проводили. Параллели с выходом из рабства в Египте. Так и Украина выходит из рабства русского мира, скидывая с себя страшное наследие.

- Поэтому вы записались в силы территориальной обороны?

- Я записался просто потому, что я по-другому не могу. Я сейчас каждую минуту должен что-то делать. Никогда ни над одной задачей мне не приходилось работать так интенсивно. Но непосредственно в боевых действиях я сейчас не участвую, хотя у меня всегда с собой есть оружие.

- Вы поставляете солдатам бронежилеты и снаряжение?

- Не будем обсуждать, почему так произошло, но на сегодняшний день есть колоссальная нехватка самых элементарных вещей, необходимых для тех, кто находится в окопах. Это катастрофа. Поэтому каждый, кто может что-то сделать, старается что-то делать. Это не только у меня такое состояние, но и у большинства украинских патриотов.

- Вы не говорите о причинах дефицита, потому что сейчас не время критиковать власть?

- Да.

- А как вы раньше относились к Зеленскому?

- Крайне негативно.

- А сейчас?

- Скажем так, в моем отношении к нему мало что изменилось. Но я не считаю возможным сегодня об этом говорить.

- Вы собираете деньги на поставки или используете доходы от своего бизнеса?

- Во-первых, свои деньги я в это уже вложил - все, что было. Во-вторых - как говорится, никогда ничего не проси, придут и сами дадут. У меня нет необходимости обращаться к кому-то, мне звонят люди и предлагают поддержку - финансовую и любую другую.

"Наследие будущего" - это мой фонд. Меня многие знают, поэтому через меня готовы оказывать помощь. Сегодня моя задача - физически успеть использовать ресурсы, которые мы получаем. Сегодня не так уж легко купить нужные вещи - даже за деньги. Каждый шаг дается со скрипом, с напряжением сил. Но мы продолжаем поставлять машины, бронежилеты, дроны. Бронежилетов поставили уже больше двухсот. Купили четыре машины для фронта, два серьезных дрона - один за 24 тысяч долларов, второй - за 12 тысяч. Еще радиостанции, тепловизоры, которые уже спасают жизни. Израильские средства для лечения ран на 220 тысяч евро.

- Можете рассказать про ваш отъезд из России? Это было в 2017 году, то есть не сразу после Крыма? Почему вы на какое-то время еще остались?

- Это был тяжелый компромисс. Я, конечно, хотел уехать сразу, для меня аннексия Крыма стала точкой невозврата. Но я сам с собой тогда договорился, что останусь. В том числе из-за детей.

- Ваша бывшая жена - россиянка?

- Да. Она и сейчас в Москве.

- Вам пришлось развестись из-за отъезда?

- Когда я уезжал, у нас была договоренность, что семья приедет ко мне попозже. Но потом жена решила остаться. Потом уже выяснилось, что у нас кардинально разные взгляды на мир.

- Она поддерживает Путина?

- Она не то чтобы за Путина, но она - часть русского мира, она за Россию. Считает, что государство - это одно, а страна - другое.

- А вы так не считаете?

- Нет, конечно. Я раньше думал: может быть, действительно, есть такая сила в пропаганде, которая заставляет людей сходить с ума, терять человеческий облик, достоинство. А потом я задался вопросом, что первично - сила пропаганды или запрос со стороны общества?

Сегодня у меня нет сомнений в том, что я знаю ответ. Если бы не было Путина, был бы кто-то другой. На то, что сейчас происходит, был общественный запрос. Мы видим тотальную поддержку.

- Почему вы думаете, что она тотальная?

- Я это вижу.

- Но вы же там не живете.

- Да, но я общаюсь с людьми оттуда. Я вижу соцсети, дискуссии, унизительное молчание людей. Даже те, кто хотел бы высказать протест, испытывают животный ужас перед тем, чтобы сказать хоть слово, за очень редким исключением.

- Но вы же знаете, что в диктатуре люди боятся за себя, за своих близких.

- Всегда была возможность уехать. Кто мешает уехать сегодня?

- Вам не кажется, что это вопрос привилегий? У кого-то родители болеют, например.

- Это все отговорки. Объяснить можно что угодно.

- Хорошо, но если все это - запрос общества, то как общество к этому пришло?

- Это всегда было. Русские - белая раса. Остальные - чурки, хохлы, жиды. Это фашизм, который в крови у россиян.

У меня есть друг, Айдер Муждабаев (бывший замглавного редактора "Московского комсомольца", сейчас работает в Украине на крымскотатарском телеканале ATR - Прим. "Холода"), который говорит, что те, кто остается в России, - как огурец в рассоле. Можешь быть самым твердым и пупырчатым, но все равно просаливаешься так же, как и остальные.

- Есть те, кто не просаливается.

- Но видим ли мы людей, которые что-то говорят вслух?

- Да.

- Кстати, в этом и был смысл моего компромисса с собой в 2014 году. Я сказал, что я остаюсь, но при условии, что я буду говорить громко, вслух все, что я думаю по поводу России, войны, аннексии, Украины. У меня появился блог на "Эхе Москвы". К тому времени я уже отошел от любой общественной деятельности, поскольку где-то с 2010 года было ясно, что она возможна только при условии, что ты готов стать частью системы.

- А что вы делали эти семь лет - с 2010-го до 2017-го?

- Просто ушел в бизнес, пошел на работу в крупную американскую биотехнологическую компанию. Я же врач по образованию, закончил медицинский институт. Врачом я не работал и одного дня, но мой диплом оказался востребованным. У меня была хорошая работа, в материальном плане все стало лучше, чем когда бы то ни было.

- Какая у вас была должность?

- Я занимался продвижением - это было то, что называется market access в фарме.

- Это близко к GR. Не приходилось общаться с местной властью, губернаторами?

- Приходилось, но в основном с руководителями региональных администраций, которые отвечают за социальную политику. Но там не было морально-этических проблем, общение у нас было не о политике.

И все же я себя чувствовал ужасно. Во-первых, потому что оставался в России и видел все, что происходит. И, конечно, у меня не было удовлетворения от работы.

В то время публицистическая активность для меня была отдушиной. Я получал удовольствие, когда мог высказаться и видел, что кто-то меня читает, реагирует. А вот все остальное было невыносимо, и в какой-то момент я понял, что нужно принимать решение. Потом я дал интервью [украинскому журналисту] Роме Цимбалюку, пошли какие-то перепечатки, публикации про это…

- Угроз не было?

- Были какие-то завуалированные. Но в целом мне было понятно, к чему все идет. У меня не было сомнений, что рано или поздно все закончится именно тем, что мы сейчас переживаем.

- Войной?

- Да.

- Где вы были, когда она началась?

- Дома. Я купил дом в Киевской области за две недели до этого.

- Вы радуетесь, когда видите на фото убитых русских военных?

- Как можно не радоваться, когда погибает твой враг? Это люди, которые пришли за твоей жизнью, жизнью твоих друзей, твоих родных и близких. На твою землю. Какие могут эмоции, какие могут быть сантименты?

- У вас не осталось вообще никакой симпатии к России, к тем местам, где вы жили?

- Нет, абсолютно, у меня нет никаких сантиментов к этой стране. К счастью, моя старшая дочь давно в Израиле, средняя дочь - в Латвии. Уже даже внучка в Израиле. У меня пятеро детей, но от разных браков.

- В Украине не осуждали вас за то, что вы не уехали сразу после аннексии Крыма?

- Нет, такой вопрос не стоял. Все знали мою позицию. Я до 2017-го постоянно сюда приезжал. И мое окружение здесь - это во многом россияне, которые тоже уехали. Всем было понятно, что я - часть Украины, даже когда оставался в России.

Через год-полтора после переезда я уже говорил на украинском, хоть и с большим трудом. К тому моменту я уже был гражданином Украины - сразу подал документы, когда приехал, и отказался от российского паспорта.

- Вы сталкивались с антисемитизмом в Украине?

- Есть какие-то отдельные проявления, как и везде. Может, пару раз кто-то что-то сказал. Для меня слово "жид" всегда как красная тряпка, я готов бить в морду. Несколько раз его слышал. Но сегодня я понимаю, что, например, в Польше это слово никакой негативной коннотации не имеет. Его может произнести израильский посол на мероприятии в память о Варшавском гетто.

В Западной Украине это слово тоже часто употребляется без негативной коннотации. Но я его не могу воспринимать спокойно - видимо, в силу каких-то рефлексов.

Но реального антисемитизма в Украине нет. Есть только попытки представить Украину антисемитской, ксенофобской, фашистской страной.

- В каких местах после оккупации вы были?

- Я бывал в Буче, в разных селах. Конечно, это страшно. Помню, как я раньше приезжал в Освенцим и задавался вопросом: как вообще это могло происходить, почему всевышний это допустил? И мне казалось - может быть, это было для того, чтобы общество осознало, что подобное никогда не должно повторяться. Может, эти люди ушли, чтобы у следующих поколений была возможность жить мирно.

А теперь мы видим, что все вернулось. Те же методы, тот же геноцид, тот же Холокост. Когда тебя убивают за то, что ты еврей или украинец, и нет ни одной другой причины. Что это, если не геноцид?