Когда в Иерусалиме существовал Храм, Йом Кипур был поистине "самый длинный день в году". Жертвоприношения начинались еще до восхода солнца и продолжались в течение всего дня. Всего приносилось пятнадцать различных жертвоприношений и трижды совершалось воскурение благовоний. Никогда в другие дни года внешний предел Храма, Азара, не был так плотно заполнен народом. Люди стояли двенадцать часов на ногах, без еды и без питья, босиком, не облегчая телесного дискомфорта даже омовением и умащением. И все это время они не сводили восторженных и тревожных взоров с одного человека - с Коэн Гадоль. Ибо, в отличие от всех остальных дней года, только он мог в этот день совершать жертвоприношения и воскурения.

Коэн Гадоль был фокусом, где пересекались десятки тысяч силовых линий, от правильного выполнения им всех обрядов зависела судьба всего народа, судьба Израиля. Каждый шаг, каждое движение его было тщательно спланировано и продумано, веками повторялось без изменений. Но даже на фоне этой предельной напряженности религиозного чувства, когда люди пересохшими губами шептали вслед за Коэн Гадоль слова исповедания - видуй, и громко, в полный голос десять раз произносили "Благословенно Имя славного царствования Его вовеки..." простираясь ниц на полу Азара, был один момент, когда у всех буквально замирало дыхание и останавливалось сердце. В этот момент Коэн Гадоль входил в Кодеш Кдошим, чтобы совершить там воскурения.

Это был чрезвычайно сложный и детально разработанный ритуал, который требовал от него предельной концентрации внимания и немалой физической ловкости. Он брал обеими руками полную лопатку курений и наполнял ими золотую ложку. Затем брал ложку в одну руку, другой брал противень с раскаленными угольями из внешнего жертвенника и приносил все это в Святая Святых - место, в которое мог заходить только Первосвященник и только в день Йом Кипура. Там он помещал противень между шестами Ковчега со Скрижалями, а во Втором Храме, в котором не было Ковчега, - на "камень основания" (эвен hа-штия). Взяв кончиками пальцев конец ложки, он высыпал курения себе в ладони большим пальцем; это было исключительно трудным действием. Затем он высыпал курения на уголья, на противень, и ждал, пока все помещение не наполнится дымом, и тогда выходил.

"Как молится Господь Бог? сказал рабби Зутра бар Тувия: да будет угодно предо Мной, чтобы милосердие Мое совладало с Моим гневом, и чтобы милосердие Мое превысило справедливость мою, и чтобы поступал я с детьми моими по мере милосердия, и не доводил бы их до линии суда. Сказал рабби Ишмаэль бен Элиша: как-то раз зашел я в святая Святых воскурить благовония перед собой и перед Ним. И увидел Акатриэля Господа Цеваота восседающего на Троне высоком и возвышенном. Сказал он мне: Ишмаэль, сын мой, благослови меня! Сказал ему: да будет угодно пред Тобою, чтобы милосердие Твое превысило справедливость Твою, и чтобы поступал Ты с детьми Твоими по мере милосердия, и не доводил бы их до линии суда. И кивнул Он головой".

Довольно странная перед нами возникает картина: сначала Бог молится, а затем человек благословляет абсолютно теми же самыми словами Бога, к явному его удовольствию. Очевидно, что рабби Ишмаэль вошел для совершения воскурений именно в Йом Кипур, и этот особый момент времени никоим образом не является случайной деталью. Само имя героя - тоже значащее. Рабби Ишмаэль был Коэн Гадоль в последние годы перед разрушением Второго Храма, причем еврейская традиция сохранила его образ как весьма положительный, в отличие от остальных, кто занимал этот пост в те годы.

Разумеется, не случайно и место: Святая Святых - это место постоянного присутствия Шхины, ощутимого, явленного в нашем человеческом измерении проявления Абсолютного Божества. Каждый раз, когда Коэн Гадоль заходит в Кодеш Кдошим он предстает пред лицом Нашего Творца, ощущает с необыкновенной силой и ясностью Его присутствие каждой клеточкой своего тела. Агада лишь немного заострила этот момент Явленного Божественно присутствия, сделав его зримым. Орган духовного зрения, который открылся в этот момент у рабби Ишмаэля, дал некое визуальное оформление тому внутреннему ощущению Божественного присутствия, которое было у него всегда сопряжено с вхождением в это место.

Народ, стоящий снаружи, ждет в эти мгновения благословения от Бога, того судьбоносного благословения, которое решит судьбу всего Израиля. И вот Господь Бог, вместо того, чтобы благословлять человека, сам просит у него благословения.

Человек вечно недоволен тем, как он живет, как он себя чувствует, что с ним происходит в этом, земном мире. Человеческому существованию присуща неполнота, несовершенство, ущербность, и человек всегда стремился это восполнить, обращаясь к Богу. Но тут мы видим, что действующие лица меняются местами. Бог, который Абсолютен, который Первый и Последний, Начало всех начал и Устремление всех устремлений, просит благословения у своего ничтожного творения. Ему-то чего не хватает? Вдумаемся в слова благословения: да будет угодно пред Тобою, чтобы милосердие Твое превысило справедливость Твою, и чтобы поступал Ты с детьми Твоими по мере милосердия, и не доводил бы их до линии суда. Разными словами выражена трижды одна и та же идея: Бог не хочет быть Богом суда, он хочет быть Богом милосердия И понять эту идею можно, только допустив самое невероятное допущение: Бог это не нечто абсолютно единое и цельное, в Божественном абсолюте присутствуют разные грани, разные ипостаси, разные стороны.

"Сказал рав Аба бар Мамал: Сказал ему Пресвятой, будь Он Благословен так: Мое имя хочешь ты знать? Согласно деяниям своим я называюсь: Иногда я называюсь Эль Шаддай, иногда Бог Воинств, иногда Бог, иногда Господь. Когда я сужу творения, я называюсь Бог, когда я веду битву против злодеев, я называюсь Бог Воинств, когда я воздаю человеку за грехи, я называюсь Эль Шаддай, а когда я милую мое Мироздание, я называюсь Господь".

Мы видим, что за каждым именем скрывается некая особая грань, особая ипостась. Разумеется, они гармонируют друг с другом, дополняют друг друга, но они не тождественны. Бог, восседающий на престоле Суда - это не совсем то же самое, что Бог, милующий Мироздание.

Гарантом, высшим воплощением и выражением Меры Суда в нашем земном мире является Бог, точнее, Бог на престоле суда, именуемый Элохим. И к этому Богу вошел рабби Ишмаэль (Акатриэль сидит на Высоком престоле - символе суда). Но услышал он нечто непонятное и неожиданное: с ним заговорил Господь, который не хочет судить, который стремится уклониться от Суда. Это - слова Бога Милостивого, это та грань Божественного правления миром, которая называется мерой Милосердия.

И мало того, что и то, и другое - Бог. Между Мерой суда и мерой Милосердия нет постоянного, раз и навсегда заданного статичного отношения, существуют очень сложные, диалектические отношения, которые по праву можно определить как единство и борьба противоположностей. Одно невозможно без другого, но, все-таки, мера милосердия - выше! Она должна возобладать, она стремится и тяготеет к тому, чтобы превозмочь меру суда. Об этом молится сам Господь Бог, молится денно и нощно, от начала дней и до скончания дней. Молится, разумеется, самому себе, как очевидно из самой формулы молитвы. Это некий извечный внутренний диалог. Но этой молитвы, почему-то, недостаточно! Гигантские весы качаются в неустойчивом равновесии, и ни одна чаша не может перевесить другую. Вечно звучит Божественная молитва, и некому на нее ответить. Нужно, чтобы зазвучал еще один голос, чтобы те же самые слова были сказаны уже во втором лице. И, разумеется, это должно произойти в тот самый день, в том самом месте, где решается судьба Мироздания. Тишрей (его знак - весы) это месяц, когда решается судьба стран и народов. Кому на смерть, кому на жизнь, кому разбогатеть, кому обеднеть, кому двигаться, кому покоится, это решиться сейчас, это -тоже огромные весы. И разумеется, это не должны быть пустые слова! Не только нашу молитву, но и наши добрые дела должны мы положить на чашу весов. Каждый должен видеть перед собой эти колеблющиеся в равновесии весы, на одной чаше которых собраны все злые дела, совершенные людьми, а на другой - все добрые. И в зависимости от своего одного-единственного поступка человек может склонить чашу либо в ту, либо в другую сторону.