На прошлой неделе, в рамках мероприятий, посвященных восьмой годовщине размежевания, мой друг Шалом Йерушалми, писал, что не понимает тоски по Нецарим. «Я помню, как целые семьи часами ждали армейскую колонну, чтобы в ее сопровождении добраться до КПП «Эрез» и обратно», - писал он. – «В конце пути их ждал не рай, а заброшенные караваны среди пустынных песков. Каждый нормальный человек просил бы лишь о возможности сбежать оттуда», - сделал он вывод.

По заданию газеты я был в Нецарим в его последние дни. Не заброшенные караваны предстали моему взору и не пустынные пески, а цветущий сад. Каменные дома, в которых бурлила жизнь. Жизнь Торы, труда и помощи ближним. Детские сады, в которых воспитывали чудесных малышей. Оказывается иногда проще построить огромный дом, полный прекрасного, чем убедить кого-то это прекрасное заметить.

Я хорошо помню свои последние резервистские сборы в Гуш-Катиф. Мы охраняла поселение Нецер-Хазани. Периодически над нашими головами раздавался гром пролетающего минометного снаряда. Времена они свистели слева от нас, временами справа. Это реально страшно. Мы, резервисты, были заняты этим грохотом в любое время дня и ночи. Считали разрывы, следили за ними, обсуждали, как правильно себя вести, завидев снаряд, который преодолевает последние сто метров на пути к нам. И в то же время складывалось впечатление, что жители вокруг нас вовсе не слышат этого звука.

Они продолжали работать, играть в футбол и жить своей обычной жизнью. Временами казалось, что шум боя передается на частотах слышных только гостям. Несложно было счесть этих людей, хватающихся за рутину, сумасшедшими. Также несложно было отдать должное твердости их духа. Все вопрос точки зрения.

Я покидал Нецарим в первом автобусе вместе с изгнанниками. Вечерело. Картины детей и взрослых, смотревших в окна, прощающихся навечно с делом всей их жизни, которое кто-то в одно прекрасное утро решил разрушить, не покидают меня с тех пор. Также все время со мной память о дороге с КПП «Карни» в тель-авивскую редакцию. Короткая дорога, которая превратилась в длинный путь, пересекающий страны, континенты, а главное культуры.

Через час с небольшим после того, как я расстался, совсем не зная, что говорят в подобной ситуации, с семьей Ефет, в доме которой на улице Лев, мы вместе с еще несколькими журналистами провели последнюю субботу в Нецарим, я приехал в новостной «деск» в редакции. Для того, кто только час назад, не мог сдержать слез, глядя на сотни людей навсегда расстающихся со своей прошлой жизнью, возвращение в «деск» было непереносимо тяжелым. Там была компания молодых, веселых людей, которые лихорадочно готовили выпуск завтрашнего номера газеты. Эти люди занимались новостями, актуалией, но внезапно они мне показались полностью оторванными от нее, чуждыми происходящему. Мне захотелось заорать им, моим товарищам по работе, чтобы отложили ручку, оставили клавиатуру и вышли на улицу.

Полтора часа езды. Чтобы почувствовали. Чтобы услышали своими ушами мать, которая объясняет маленькой дочери, что ей нужно быстро-быстро складывать куклы, а затем выходить из дома, потому что по плану завтра бульдозер, посланный государством Израиль, этот дом разрушит. Можно почувствовать боль, будучи левым и правым, приверженцем идеи «двух берегов Иордана» или двух государств. Чтобы почувствовать эту боль не надо быть противником размежевания. Нужно просто быть человеком, а таких, и да простят меня мои друзья, тогда было немного.

Новостной «деск», который должен донести до читателей репортажи с места событий, показался мне в тот момент ужасающе оторванным от реальности. Почти в той же степени, что и призыв «Давайте пройдем это вместе», который был в те дни на страницах «Маарива». Этот призыв шел от лучших побуждений тех, кто пытался проявить участие к выселяемым людям, однако более, чем что либо символизировал неспособность прочувствовать трагедию этих людей. Страшный аутизм тех, кто неспособен понять, что водитель бульдозера и жертва, чей дом крошится под его колесами, не могут «пройти это вместе».

Правительство Израиля обрушило на головы десяти тысяч верных граждан крыши их домов, а мы занимались вопросами не слишком вежливых эпитетов, которыми некоторые из них «награждали» солдат и цеплялись за тему собак и кошек, оставленных изгнанниками. Это то, что нас интересовало.

Так было потому, что летом 2005 года в Израиле исчезла журналистика. Все журналисты Израиля, и в этом случае обобщение не заденет слишком многих, спрятали свои журналистские удостоверения и свой журналистский долг проверять, расследовать, задавать тяжелые вопросы, и присоединились к правительству Шарона.

Никто не спрашивал есть ли в Израиле еще хоть одна группа населения, которую можно вот так тысячами изгонять из домов. Никто не спрашивал, улучшит ли этот шаг ситуацию в сфере безопасности или наоборот приведет к ухудшению. Никто не просил от Ариэля Шарона и его советников доказательств того, что у лозунга «Есть дом для каждого поселенца», имеется хоть какое-то «покрытие». Никто не поинтересовался, почему попутно с Гуш-Катифом была необходимость уничтожить четыре цветущих поселения в Северной Самарии, которую, в любом случае, на данном этапе никто никому передавать не собирается. Целое журналистское сообщество ходило на цыпочках, чтобы не мешать Ариэлю Шарону творить то, что она считала политически правильным.

На протяжении целых недель армия, полиция и циничные пиарщики, нанятые премьер-министром, кормили нас манипулятивной дезинформацией. Они выдумывали басни про опасных поселенцев, которые будут лить кипящее масло на солдат ЦАХАЛа. Они рассказывали о «тайных планах» поселенцев стрелять по солдатам, посвящали нас в «разведданные», которые сами изобретали. Это был отлаженный механизм демонизации жертв. Профессиональные журналисты воспринимали бы все это со здоровой долей скептицизма и сомнения. Настоящие журналисты безжалостно критиковали бы Шарона, вынесшего размежевание на референдум в своей партии и растоптавшего демократию, когда ее результаты ему пришлись не по вкусу. Но летом 2005 года здесь не было профессиональной журналистики.

Восемь лет прошло после размежевания, и половина изгнанников продолжает бродить по стране, ютиться во временных жилищах, съемных квартирах и караванных поселках, которые пиарщики премьер-министра с нашей помощью цинично окрестили «каравиллами». Восемь лет прошло и по сей день эти люди нас не особо интересуют. Положа руку на сердце, кто из нас действительно интересуется семьями, рухнувшими после изгнания? Кто из нас всерьез считает, что некоторые выселенцы, все еще нуждающиеся в психологической и психиатрической помощи, люди, среди которых высок процент разводов и чьи дети-подростки, хорошо знакомы социальным службам, это тема, которую важно обсуждать, в том числе, и глядя в будущее? Кто из нас всерьез озабочен тем, что восемь лет спустя безработица среди бывших жителей Гуш-Катифа составляет 16%, а десятки аграриев до сих пор ждут момента получения новых участков земли?

В Израиле больше журналистов, сочувствовавших пятилетнему арабскому мальчику их Хеврона, бросавшему камни и пойманному за этим занятием, чем тех, кто сострадал тысячам людей, которых вышвыривали из домов. Это реальность. Ее невозможно отрицать. И когда журналисты собираются в «Синематеке», чтобы поговорить о будущем профессии о войне против тех или иных законов, которые, как они опасаются, ограничат их свободу слова, мне остается только горько улыбаться. Не законы делают журналистскую работу, а журналисты. И видимо, еще не принят закон, который превратил бы в журналиста того, кто не хочет им по- настоящему быть.

С лета 2005 я не верю больше ни одному журналисту, который говорит со мной о мировоззрении или о принципах универсальной морали, о репортерской миссии или о необходимости противостоять мощному истеблишменту. Никакие отговорки, которыми объясняется наше холодное отношение к борьбе жителей Гуш-Катифа, не убедят меня. Там не было «таг мехир», там не было «молодежи холмов», не было столкновений с солдатами ЦАХАЛа, не было ничего, что оправдывает обычно отношение прессы к поселенцам. Израильская журналистика оказалась политической партией. Там, в песках Гуш-Катифа, под колесами бульдозеров, уничтожающих дом за домом под радостные возгласы израильской прессы, окончательно погибла моя вера в журналистику.

Кальман Либскинд. «Макор ришон»