Ее звали Хая. Зеленые глаза, чуть рыжеватые волосы, среднего роста, хорошо сложена. Вместе с четырьмя братьями она жила в доме родителей в Тель-Авиве. Старший брат Песах работал на почте. Где-то в середине войны – в 1942-м или начале 1943 года – он ушел служить в британскую армию, и семнадцатилетняя Хая устроилась на его место. Вскоре она уже бегло говорила на английском, со временем освоила и арабский. За столом напротив нее работал Дауд Ясмини – сын итальянки и состоятельного араба-христианина из Яффо. Так они и познакомились , говорится в статье Александра Непомнящего на Jewish.ru.

Хая безумно влюбилась. Они стали встречаться чуть ли не каждый день. Иногда в Тель-Авиве, но чаще всего – в Яффо. Ее мать, Пнина, была властной женщиной. Из тех невысоких, энергичных польских евреек, о чьей строгости, хозяйственности и непременном желании держать под контролем всех домочадцев ходят анекдоты. Отец, Реувен, человек скромный и тихий, похоже, особой роли в делах семьи не играл. Достаточно заметить, что все дети носили фамилию матери – Зайденберг.

Роман единственной и любимой дочери с арабом стал для Пнины трагедией. Оставив старших сыновей и мужа в Тель-Авиве, она, в надежде на принцип "с глаз долой – из сердца вон", перебралась с дочерью в крупный соседний поселок Холон, расположенный к югу от Тель-Авива. Пнина открыла там овощную лавку, усадив дочь работать продавщицей. Впрочем, старания ни к чему не приводили – закончив работу, Хая уезжала в Тель-Авив на свидания к Дауду, или к "Дэвиду", как она предпочитала его называть.

Прошел год, затем другой. Хая совсем выросла и повзрослела. Она все больше проводила времени с Даудом, все чаще оставалась у него, иногда не возвращаясь домой месяцами. Но в 1947 году, после решения ООН о завершении британского мандата в Палестине и подготовки к созданию еврейского государства, арабы начали нападения по всей стране. Повисшее в воздухе напряжение ощущалось почти физически – обе стороны готовились к войне. Хая вернулась жить в Холон, но оставить возлюбленного, естественно, не могла – они продолжали встречаться и теперь, хотя намного реже, больше созванивались по телефону. А Хая начала работать медсестрой в больнице Бат Яма.

Как оказалось, Дауд много лет состоял в "Ан-Наджада" – военизированном националистическом движении арабской молодежи, целью которого как раз стало – не допустить создание еврейского государства. В значительной степени "Ан-Наджада", к слову, была скопирована с еврейских подпольных организаций, задача которых была ровно противоположной. Правда, в "Ан-Наджада" куда больше внимания уделяли пропагандистским мероприятиям, включая шумные, помпезные шествия, нежели реальной военной подготовке. Однако летом 1947-го "Ан-Наджада" объединилась с другим молодежным арабским движением, созданным под покровительством муфтия Амина аль-Хусейни – нациста, сумевшего скрыться от суда за свои преступления. Новая организация, которую возглавил офицер египетской армии Махмуд Лабиб, насчитывала порядка 10 тысяч человек и занялась подготовкой к террористическим акциям против еврейских жителей страны и предстоящей войне. К тому времени Дауд благодаря высокому финансовому статусу семьи возглавил один из важнейших и крупнейших филиалов "Ан-Наджады" – в Яффо.

Разведка "Хаганы" – еврейской организации самообороны – уже давно внимательно следила за Даудом. Они даже прослушивали его телефонные разговоры. Видимо, именно так они и узнали о существовании у него еврейской подруги. И однажды они услышали и записали разговор, в котором Дауд убеждал Хаю пронести "ради него" в Тель-Авив бомбу, а она – согласилась.

Дальнейшие события этой трагической истории в разных источниках описаны по-разному. Вероятно, руководство "Хаганы", хорошо осознавая опасность, стремилось пресечь предательство самым жестким образом – в назидание другим. Вместе с тем, они предпочли использовать для "черной работы" своих политических соперников. Запись разговора Хаи с Даудом была аккуратно "слита" конкурирующей и гораздо более радикальной еврейской группе – "Лехи". После чего судьба Хаи была уже предрешена. Яаков Банай – один из лидеров "Лехи" – приводит в своей книге "Безымянные солдаты" расшифровку этой записи.

Хая: Я иду на работу.

Дауд: Почему бы тебе не остаться дома?

Хая: А где я тогда возьму деньги? Мама мне не дает. Когда я тебя снова увижу?

Дауд: Я тебе уже говорил, мы увидимся, когда ты сделаешь то, что я сказал.

Хая: Что ты хочешь?

Дауд: Чтобы ты пронесла бомбу в Тель-Авив. Я все организую. Ты должна только оставить ее в том месте, которое я тебе укажу.

Хая: Я подумаю. Я хочу тебя увидеть.

Дауд: Ты меня не увидишь, если не согласишься.

Хая: Ну, хорошо. Скажи мне теперь, когда я тебя увижу.

Дауд: Ответь сначала мне, а я отвечу тебе.

Хая (после некоторого раздумья): Хорошо, я сделаю то, что ты говоришь.

Дауд: Ты согласна?

Хая: Да.

Дауд: Хорошо, я все организую и передам тебе.

Хая: Ты хочешь, чтобы я сейчас к тебе пришла? Я могу прийти в Яффо.

Дауд: Нет, не приходи пока. Мы не встретимся, пока не организуем.

Хая: Хорошо. Хочешь, я тебе позвоню в воскресенье в 10 утра?

Дауд: Позвони инспектору Роз, она свяжет тебя с домом. Иначе ты до Яффо не дозвонишься. А сейчас тебе пора.

Хая: Я позвоню тебе в воскресенье в 10 часов, и ты все приготовишь. Никуда не уходи и дождись меня!

Дауд: Хорошо!

Однако встретиться в воскресенье у них уже не получилось – рано утром Хая была похищена вооруженными бойцами "Лехи" прямо из дома. Ее привезли в заброшенное здание в цитрусовых садах к северу от Тель-Авива. Там проходил допрос. Там же состоялся и "суд". По воспоминаниям участвовавших в акции бойцов, Хая, поначалу отрицавшая свою вину, в конце раскаялась и призналась во всем. В том числе и в том, что, как оказалось, передала Дауду информацию о расположении боевых позиций "Хаганы" и "Эцеля" вокруг Яффо. А также в том, что собиралась пронести в Тель-Авив чемодан с бомбой. После того как Хая подписала признание – она была немедленно расстреляна.

В тот же вечер "Лехи" распространили листовку, в которой сообщали о казни предательницы. Ее текст сохранился до сих пор:

"Суд борцов за свободу Израиля приговорил 21 швата к расстрелу предательницу Хаю Зайденберг. Она обвиняется в предательстве родины и еврейского народа и в сотрудничестве с арабскими бандами. Ее вина была доказана. Приговор приведен в исполнение сегодня".

На следующий день политическое руководство "Хаганы" и связанная с ним пресса развернули кампанию возмущения жестокостью и незаконностью действий "Лехи" – после того как неприятный вопрос решен руками политических конкурентов, грех было не обрушить на них негодование. Все что осталось бойцам "Лехи" – опубликовать предсмертную записку казненной:

"Я, Хая Зайденберг, живущая в Холоне на проспекте Дов Хоз, в народном квартале, признаю, что была в связи с арабом по имени Давид Ясмина и пообещала ему пронести бомбу в Тель-Авив. Этот араб был моей любовью в течение шести лет подряд. Я часто бывала у него в Яффо, а также в Тель-Авиве. Я назначила с ним встречу на воскресенье, 1 февраля 1948 года".

Впрочем, на кампанию осуждения, бушевавшую в прессе, публикация предсмертной записки, естественно, не слишком повлияла.

Две недели спустя неизвестные подбросили родственникам записку с указанием места, где и было обнаружено тело Хаи. Еще через несколько дней ее похоронили. Желая избежать скандала, отец, взявший на себя организацию похорон дочери, пытался "записать" ее на свою фамилию. Но в кладбищенской книге ее все равно обозначили как Хаю Зайденберг, приписав сбоку – "шпионка". Хая, дочь Реувена Леви, была похоронена у ограды на тель-авивском кладбище "Нахалат Ицхак". Из семьи на погребении присутствовали лишь сам Реувен и его старший сын. Мать пришла на кладбище только позже.

Предотвратить готовящийся теракт, если он действительно и планировался, можно было, наверняка, и без убийства Хаи. Ее могли вывезти, изолировать, арестовать. Но обстановка вынуждала руководителей подполья пресечь на корню романтические отношения между еврейками и арабами, которые были не так уж и редки, сделав из случая Хаи Зайденберг показательный пример. Впрочем, стремительно развернувшиеся вслед за этими событиями боевые действия и Война за независимость напрочь вытеснили из общественного сознания споры о трагической судьбе девушки. Дауд Ясмини в конце войны бежал в Иорданию, а затем – в Лондон, где он стал бизнесменом. О его дальнейшей судьбе ничего неизвестно.